Я пожал плечами.
— Не уверен, что задержусь тут надолго.
Он дернул за рычаг, поднял спинку кресла вверх и уставился на меня.
— В смысле, — промямлил я, — не уверен, что у меня все получается, как надо. Никто ничего не говорил, но удивлюсь, если не окажусь до понедельника опять в гробу.
Он кивнул.
— Если в Хранилище не попадете сначала.
* * *
Я лежал на кровати, пялился в деревянные планки над собой и размышлял о своем будущем. Дебош валялся на верхней койке и читал «Прекращение от А до Я» при свете фонарика.
— Знаете, — начал он невинно, — если вас беспокоит, что произойдет в воскресенье, — а я не хочу сказать, что это вас беспокоит, — у меня, вероятно, есть решение.
Я прикинул, стоит ли отвечать, подозревая некую ловушку. Но по правде сказать, выбора у меня не было, и я попытался отозваться невозмутимо:
— Угу.
— У меня есть ключи от всех комнат в этом здании, и я знаю примерно все, что происходит.
— Угу.
— И, если мне что-то нужно, я это добываю.
— Угу.
— И дело вот в чем: я, так уж вышло, знаю кое-что, если вы хотите — и я не говорю, что вы хотите, — иметь дополнительный выбор. — Он примолк, спрыгнул с кровати, включил свет и пошел к столу у окна. — Вообще-то…
Раздался одиночный очень сильный стук в дверь.
— Кто там? — спросил Дебош.
— Раздор. Кто, к черту, еще?
— Заходи.
Дверь свирепо затрясли.
— Она, драть ее, заперта.
Дебош поцокал языком, добрался до двери и повернул ключ. Раздор вошел — и смотрелся он крупнее, краснее и волосатее прежнего.
— ‘баные дурацкие правила. — Он пнул дверной косяк, после чего шлепнул своего помощника по спине. — Одевайся. Вывезу тебя прогуляться.
Они ушли, а я остался лежать на койке и размышлять над тем, что сказал Дебош. Но недолго. Первое, чему учишься как сыщик, — не придавать чересчур много значения тому, что желает напеть тебе в уши кто угодно вокруг. Однако его предупреждение все равно сосредоточило мой ум на том, приемлемый ли это выход для меня в воскресенье или нет — быть разорванным на части машиной.
Я быстро переработал эту мысль — не головой, а нутром.
И нутро сказало: «Нет».
ПЯТНИЦА
Смерть от диких животных
Дальше не помню
Когда я проснулся, кровь с моих туфель исчезла. Кто-то вошел ночью в комнату, забрал обувь, тщательно ее вычистил и вернул до наступления утра.
Меня разбудил Дебош: он тяжко и натужно колотил по пишмашинке. Сказал, что пишет оскорбительное письмо женщине, чей ресторан он вчера вечером попытался разнести. После того как он перевернул с полдесятка столиков, его вышвырнули вон.
— А где Раздор был? — спросил я сонно.
— Крушил заведение по соседству, — ответил он.
Дебош сказал, что догонит меня, как только допишет письмо. Когда я выходил, он добавил, что Раздор сейчас топчется на Складе, ищет оборудование, а Мор анализирует в Лаборатории образцы блевотины в режиме реального времени, и потому за завтраком ни того, ни другого не предвидится. Я поблагодарил его и закрыл дверь.
В коридоре по пути в столовую меня накрыло воспоминанием, от которого я на миг окаменел. Оно было связано со снежной женщиной, которую я видел в фойе кинотеатра во вторник.
* * *
Девять месяцев до моей смерти. Я глазею в сумрак на задах кафе «Иерихон», ищу, где бы сесть. Вижу за последним столиком одинокую женщину, опущенное лицо озаряет настольный ночник. Она кривится на капучино и ковыряет вилкой шоколадное пирожное. В кафе битком, других свободных мест нет, я подхожу и спрашиваю, можно ли к ней подсесть.
— Делайте что хотите, — отвечает она. — Мне все едино.
Ее прямота похожа на некий вызов. Я отвечаю точно так же, словами, какие когда-то были мне наградой в лихие времена, и они, думается мне, ее подначат:
— Выше нос — такого, может, больше не случится.
Она поднимает взгляд и саркастически улыбается:
— Уже случилось.
И глубоко в панцире я чувствую первое бурление любви. Я влюбляюсь в ее темные проницательные меланхолические глаза, в ее смятенную душу, даже в ее простой черный наряд. И невинно спрашиваю:
— В чем загвоздка?
Ее звали Люси, и мои отношения с ней — типичный пример того, как складывались все мои отношения в последние два года жизни. Я искал общества женщин, чтобы заново пережить память о матери, поднять из гроба давнее чувство защищенности. Но защищенность вскоре наскучивала мне, и я искал риска — эмоционального, физического и нравственного. Однако риск приносил с собой угрозу боли, и я берег обстоятельства, в которых мог сдать назад. Из всего этого получался неразрывный круг потерь.
Я в те последние дни, должно быть, стал ненормальным. Хотел, чтобы все мои отношения были как по договору, установленные с самого начала в беседе, на письме, в выражениях, жестах, прикосновениях. Хотел, чтобы пункты этого договора были так отшлифованы, уточнены и безопасны, чтобы еще до первого поцелуя мои любовницы оказывались не более чем зеркалом друг друга. Мы никогда не втянемся в связь за пределами достигнутых между нами соглашений, будем просто отражать все, что другой сказал или сделал. И когда любовница наконец целовала меня, я целовал ее в ответ, с точно таким же пылом. Если она говорила, что любит меня, я отвечал, как попугай.
Но подобные отношения подобны трупу: чем дольше уходишь от них, тем менее привлекательными они делаются. В попытке остановить гниение один либо другой из нас брал на себя риск передоговориться: мы предлагали новые идеи, допускали вероятность отвержения, защищали свое мнение. Не срабатывало: наша связь становилась не более чем последовательностью взаимно противоречивших дополнений и негарантий, стопками бумажек мелким шрифтом, путаницей лингвистических уловок — пока сам договор не утрачивал всякую ценность.
Сейчас я раздумываю, как вообще мог так жить.
Мое тело ходячего трупа, все еще остолбенелое в коридоре, пережило жестокую судорогу. Я скакнул во времени со дня нашей первой встречи.
Мы с Люси постоянно виделись несколько недель подряд — поначалу неформально, а затем на основании невысказанной приверженности.
— Мне кажется, я в тебя влюбляюсь.
— И мне, — ответила она.
Еще один рывок вперед. Еще одна судорога.
— Я люблю тебя, — говорю я ей.
Она улыбается и произносит:
— Где ты сегодня спишь?
