Сейчас я не боялся ни одного из этих исходов, но из привычки проверил лестницу и коридор, после чего приложил ухо к двери. Первым услышал голос Смерти.
— …футболки и молочные продукты — на двадцать пять процентов, благодаря погоде. Продажи бейсболок, мягких игрушек, кухонных полотенец и кружек остаются стабильными. Продажи грелок ожидаемо упали. На будущее маркетинговые исследования подсказывают, что брендированная линейка апокалиптических детских игрушек в это время года будет идти хорошо. Что-то в духе «Семиокий агнец против Зверя» или же ролевки «Семь печатей». Шеф предполагает, что может быть потенциал даже для коллекционных фигурок Четырех всадников с соответствующим оружием и свитой. Целесообразными окажутся сопутствующая видеопродукция и компьютерные игры — когда главные персонажи станут опознаваемы.
— Это все очень интересно, — перебил Мор, — но нельзя ли все же двинуться дальше? Мне до обеда еще нужно несколько анализов провести.
— Правда? — огрызнулся Смерть. — И как там кровоподтек поживает?
— Почти исчез. А что?
— Не сработало то есть?
— Я все еще на стадии испытаний. Исходные результаты были чрезвычайно положительными. Лучше, чем кто угодно из нас мог предсказывать.
— Но не сработало?
— Распространение было очень впечатляющим. Почти полное покрытие торса. И чрезвычайно болезненное.
— А затем все исчезло?
— Да.
— То есть не сработало?
— В окончательном смысле — нет.
Я отвернулся. Единственная неувязка с подслушиванием: чересчур часто оказывается, что ничего интересного не слышишь.
Я взобрался по винтовой лестнице и вошел к Шефу в кабинет. Утреннее солнце слепило сквозь мансардные окна, и от кипенной яркости комнаты я сощурился. Направился к письменному столу, где сегодня располагался компьютер, принтер и зеленый вкладыш с документами — и всё. Огонь в камине давно умер. Стойка с папками исчезла.
Во вкладыше содержалось Дело жизни. Я открыл его, изучил три ряда цифр, закрыл. Не в силах был читать еще двести страниц сухой статистики. Сунул документы обратно во вкладыш, затем прогулялся немножко по кабинету, не размышляя ни о чем в особенности, просто радуясь одиночеству. Крутнул ручку лотерейного барабана и послушал, как тарахтят шарики. Десяток раз опустил и поднял жалюзи на окнах. Сел за компьютер, но не ощутил никакого позыва извлечь еще данных — ни о себе, ни о своих нанимателях. Не мог объяснить почему. Вяло и пусто мне было.
Мертвые так себя все время и чувствуют: пусто. Иногда они желают заорать об этом, напугать живых, порвать мир в клочья. Но их никто не слышит. И поэтому они просто продолжают чувствовать себя пусто.
Но сейчас было иначе. Ощущалось как меланхолическая пустота живого.
Я лег на теплый лоскут солнца на ковре, закрыл глаза и поплыл — то прочь из сознания, то обратно. Вообразил себя сновидцем в «Перле»
[43] — семисотлетней поэме, которую я читал в школьной библиотеке, где в видении открываются религиозные и философские истины. Пересказал себе историю Лазаря, заменив Иисуса Смертью, а старика — самим собой. Вспомнил персонажа по имени Билли-Враль
[44] из книжки с таким же названием, защищавшего себя от невыносимой действительности живым воображением. И, неизбежно, смытый с борта морской груз моего личного крушения всплыл на поверхность.
Я вспомнил последний случай, когда разговаривал с Эми еще как ее возлюбленный. Мы были в шестидесяти трех милях друг от друга, потому что она переехала в Лондон и устроилась на работу, подробности которой я больше не помню. Мы говорили по телефону, я не видел ее уже два месяца — после нашей последней беседы в кафе «Иерихон». В конце разговора я сообщил ей, что наше насильственное расставание опустошило меня изнутри. Пытаясь заполнить хоть малую часть этой пустоты, я добавил, что люблю ее.
— Зачем? — спросила она.
И я положил трубку, потому что не смог придумать ответ.
По-прежнему не могу, даже теперь.
Я двигался вспять все дальше, и на меня плыло все больше смытого.
Впервые мы с Эми поговорили в доме у общего друга. Шла большая вечеринка для публики из нашего класса, и пригласили всех — даже меня. Помню старый магнитофон, обилие алкоголя и блевотину на коврике в туалете. Примерно в середине вечера я заметил ее: она сидела на полу, скрестив ноги, спиной ко мне. На ней были синие джинсы и белая футболка. Мы замечали друг друга и в школе, но я был слишком замкнутым, чтобы с ней заговорить, а она никогда не выказывала чрезмерного интереса. Она обернулась и застукала меня — что я на нее смотрю.
— Привет, — сказала она и улыбнулась.
— Привет, — сказал я.
— Я Эми.
— А я… очень рад познакомиться.
Она рассмеялась, хотя я не собирался ее веселить.
Ее смех спас мне жизнь, потому что накануне я помышлял о самоубийстве. Такое с подростками случается настолько часто, что и упоминать об этом не стоило бы, да только в тот раз все было очень серьезно. Дело не только в отсутствии смысла, в чувстве, что мое будущее несет меня к хаосу, и в ощущении, что распались все очерченные элементы моей жизни, — это все в порядке вещей. У меня же случилось внезапное и всепоглощающее осознание, что бытие — не уютный, узкий взгляд, в какой я верил, глядя на родителей. Мне открылось: я увидел будущее не как неизбежное продолжение безусловно счастливого детства с его ясными нравственными границами и простыми решениями, а как устрашающую гидру, что проступает в густом тумане. Ответственность, сексуальность, совесть, многосложность, власть, самоопределение, смертность — эти слова перестали быть абстрактными понятиями, какие обсуждают в читанных мною книгах, и сделались единой злобной тварью с семью рептильными головами, от которой мне никак не удрать. И ужас ее заставил меня желать себе смерти. Помню, шел я в уборную и повторял: «Это чересчур… Это чересчур…» Хотел вскрыть себе вены и растаять в забвении — мысленным взором я уже видел, как течет кровь. Но когда я добрался до уборной, обнаружилось, что мой отец недавно переключился на электробритву, и мне пришлось остаться в живых еще на целый день — день, который принес мне смех Эми, затем ее дружбу, а в конце концов — ее любовь… Но с того кошмарного мига откровения и далее я всегда осознавал, что гидра прячется где-то в тумане, и счастье мое навсегда осталось условным.
Видимо, я имел суицидальные наклонности, поскольку был букой. Все подростковые годы я себе казался несуразным, неслышным и незримым. Часто шутил так, что никто не смеялся, сердился и за это бывал высмеян, делал заявления, которых никто не слышал, входил и выходил из помещений незамеченным. И у меня не нашлось никаких больших талантов. Я был пытливым книгочеем, но не одарен интеллектуально, а из-за болезней в детстве до выдающегося образчика физической силы так и не развился.
