— Так гласит ваш договор.
Он вручил мне декоративную авторучку, которую купил в понедельник. Она была оранжевая, с повторяющимся узором из крошечных зеленых аллигаторов, бежавших вдоль. Я поглядел на Смерть и задумался, чистое ли это совпадение, но в его глубоко посаженных, бездонно-темных глазах увидел лишь отражение собственного улыбавшегося лица.
— Я решил, — сказал я наконец, — что не хочу умереть ни одним из методов, какие вы показали мне на этой неделе.
— В таком случае на обороте есть место, где вы можете вписать метод по собственному желанию. И, если позволите совет, удар молнией — отличный способ. Мой личный любимец: гул, электрический разряд в воздухе непосредственно перед тем, как все случится, яростная синяя вспышка… Точный миг — всегда неожиданность, даже если знаешь, что будет.
Я поднял бокал вина к губам. Оно сладко скользнуло по языку, вниз по горлу, согрело мне желудок. И придало мне храбрости говорить без обиняков.
— По чести сказать, мне кажется, я не хочу умирать вообще.
— Вы отдаете себе отчет в важности вашего решения? — спросил Смерть. — Во всех его последствиях?
Я кивнул.
— Придется остаться в Хранилище.
Он скорбно упер взгляд в стол, забрал бумагу и ручку, сунул в карман. Отхлебнул вина, шумно сглотнул и вздохнул.
— Но прежде, чем это произойдет, — добавил я спокойно, — я все еще имею право, насколько мне известно, бросить вам вызов… Сыграем в шахматы?
Настроение у него резко переменилось. Он широко улыбнулся, хлопнул в ладоши, как ребенок, и вскочил со стула. Вид у него сделался такой, будто он сейчас меня обнимет, но он передумал, ринулся к заднему выходу из погреба, распахнул дверь на черный ход и поспешил по ступенькам на первый этаж.
Пока его не было, я поспешил достать ампулу, отломать кончик и вытряхнуть каплю яда в бокал Смерти.
А какой у меня был выбор?
Темная река
Смерть вернулся через пару минут — с переносным дисковым проигрывателем, той самой черно-золотой шахматной доской, виденной мною в понедельник, и с маленьким ящичком, где оказался стаунтоновский комплект
[47].
— Не понимаю, почему сам до этого не додумался, — сказал он, отдуваясь. — Вам это не оставляет серьезных шансов, признаюсь, — но попробовать стоит. И это совершенно законно. — Он поставил проигрыватель на пол у своего стула и включил его. Помпезное начало неведомого классического произведения рявкнуло из динамиков. — Берлиозова «Symphonie fantastique», — пояснил он, увернув звук. — Люблю слушать за игрой. Немножко жизнерадостная поначалу, зато позже есть кошмарная часть под названием «Шествие на казнь»
[48]. — Он открыл ящичек, извлек пару фигур и протянул мне сжатые кулаки. — Что ж… правый или левый?
Я тронул его правую руку.
— Везучий вы, — сказал он и явил мне белую пешку.
* * *
Пока он устанавливал доску и расставлял фигуры, я осознал, что мне не выиграть никак. В четверг, когда я обнаружил мелкий шрифт в своем договоре, гласивший, что можно бросить вызов, это показалось убедительным вариантом; однако в тот самый миг, когда сделал Смерти прямое предложение, я понял, что все без толку. Поэтому я и отравил ему напиток сразу, как только он ушел, — от отчаяния. Все как при жизни: я действовал по наитию, а также потому, что ничего другого не оставалось.
Во вторник я сказал ему, что никогда толком шахматами не увлекался, и в то время счел, что поскромничал; но взглянув на своего противника, я понял, что вообще-то переоценил свои способности. По сравнению с ним я мало чем отличался от новичка — с обрывочными знаниями о тактике и без всякого понимания стратегии. Если посчастливится, продержусь ходов двадцать.
— Бессмысленно, — сказал я. — У меня никаких шансов… Чего б вам не допить вино и не покончить с этим?
— Я никогда не пью во время игры, — отозвался он. — Мешает сосредоточиться.
Я тупо уставился на тридцать две фигуры лицом к лицу на поле боя и наконец понял жуткое значение этой отдельно взятой партии. Фигуры — не просто деревяшки, а образы символического противостояния, которое сделалось устрашающе личным. Чем больше я осмыслял последствия проигрыша, тем глубже осознавал, что именно стояло на кону в следующие несколько минут: мои чувства, моя свобода, мое будущее, мое бытие.
Я начал жалеть, что сам не принял яд. Даже если Смерть в конце концов хлебнет из бокала и план Дебоша сработает в точности так, как он предрекал (в чем я сомневался), я знал, что моя свобода будет раздавлена чудовищным гнетом вины. Но если я не завершу игру, мои перспективы окажутся еще уже.
Сделал первый ход, тряской рукой: e2-e4.
Смерть тут же ответил: e7-e5.
Мы избегали взглядов друг друга, но посреди поля наши пешки сомкнулись в противостоянии глаза в глаза.
Обдумывая следующий ход, я сделал попытку грубо отвлечь его.
— Раз вам не нравится то, чем вы занимаетесь, и все, что вы делаете, не имеет смысла, отчего вы тогда не уволитесь?
— Как? — ответил он, полностью сосредоточившись на центральных клетках. — Я Смерть. Это огромная ответственность. Я, может, и недоволен или, вероятно, даже разочарован, но эту работу не доверил бы никому, ее и вполовину так, как я, никто не сделает. — Он коротко поднял на меня взгляд. — Я в ловушке… Как и вы.
— Но если б вы могли уйти… если б могли заняться чем угодно еще — что стали бы делать?
Он вновь вернулся вниманием на доску.
— Занялся бы серфингом, — сказал он наконец. — И, прошу вас, перестаньте пытаться меня отвлекать.
Я двинул слоном с f1 на c4. Смерть отзеркалил мой маневр, шагнув слоном с f8 на c5. Два царственных зверя льстиво улыбнулись друг другу лицом к лицу в шеренге «c».
— Но если я разобью вас в шахматы, — продолжил я, пренебрегая его просьбой, — здесь, сейчас, в этой партии… мне можно будет выбросить из головы договор и продолжить жить?
— В маловероятном случае вашей победы надо мной, — сказал он, хмурясь положению на доске, — вы будете вольны удалиться отсюда и испытывать свою судьбу… Но жить — не совсем то слово. Вы — ходячий мертвец, и лучшее, на что сможете надеяться, — оставаться неупокоенным.
