— Говорил я тебе, это ошибка, — оскалился Мор. — От него и по первому-то разу толку не было, а с тех пор он явно скатился еще ниже. Мы все знаем, что мозги у них с возрастом портятся — Иеронима взять, к примеру. С тем же успехом можно было бы нанять орангутанга.
— Таков приказ Шефа.
Мор прищелкнул языком, но не возразил.
Я нервно огляделся. Моего работодателя не наблюдалось вовсе. Обеденный персонал, казалось, обходится без меня. Мне ничто не угрожало — по крайней мере пока.
— Вы все еще не изложили, что предлагаете мне, — сказал я.
Мор продолжил постукивать по зубам, глядя в окно. Смерть спокойно всмотрелся в меня, ровно, долго.
— У вас тоска, — сказал он наконец. — Вы что-то ищете — и лишь я могу вам помочь это найти.
Зал начало кружить. Я подумал, что сейчас потеряю сознание.
Затем я потерял сознание.
Когда очнулся, я лежал головой на столе. В воздухе стоял резкий запах дезинфекции, смешанный с приторной вонью жира и жареной говядины. Ни Смерти, ни Мора нигде не было, а надо мной стояла Зоэ. На лице у нее читалась странная смесь сочувствия и любопытства, но Зоэ ко мне не прикасалась, за что я был ей признателен.
— …тебе получше?
Я кивнул.
— Кто этот чудик загорелый?
— Друг.
— Ты от всех своих друзей в обморок падаешь?
— Не от всех.
— Ага. Может, стол протрешь?
Я поднял голову. Она вручила мне тряпку. Я почти тут же принялся за дело, намереваясь устранить любые следы их присутствия.
Остаток дня я старался не думать об этой встрече со Смертью, а точнее, глушил подобные мысли работой. Выполнял нудные задачи на пределе сил и делал все, что мне велели. Не так-то и трудно. После обеденных треволнений обстановка была расслабленная: младший управляющий взял отгул на остаток дня, жалуясь на боли в желудке, тошноту, головную боль, жар, ломоту в конечностях, больное горло и двоение в глазах. В отличие от большинства соприкоснувшихся с Мором, он легко отделался.
В конце моей смены я желал лишь одного: тихо и без помех ускользнуть, но меня обеспокоили еще два события. Первое произошло, когда я переодевался из форменной одежды в повседневную: черные спортивные брюки, такую же куртку, кроссовки и длинное черное пальто с черной шерстяной шапкой. Туго натягивая шапку на череп, я почувствовал странное давление на кожу. Отвернувшись к стене, чтобы никто не видел, я снял шапку. На дне ее лежал сложенный листок пахшей сиренью писчей бумаги — записка с моим именем на ней. Имя было выведено кровью. Я слишком перенервничал и читать не стал.
Второе событие оказалось не менее тревожным. Я сунул записку в карман штанов, застегнул пальто и направился к выходу. Меня перехватила Зоэ. Она улыбалась, но руки туго сплела на груди и слегка покачивалась на пятках.
— Не хочешь выпить сегодня вечером? — спросила она.
— Нет, — ответил я.
Жду, когда раздавит
Я навестил родителей. Навещаю я их каждый день, по дороге с работы домой: мне нравится рассказывать им, что со мной происходит. Надеюсь, они слушают, но наверняка это неизвестно. Они уже много лет как умерли.
Их тела погребены на кладбище, где пересекаются две дороги. Я не считаю ни шаги, ни время, нужное, чтобы туда добраться: туго запахиваю пальто, натягиваю шапку на глаза и занимаю внимание тротуаром и расстоянием до незнакомцев. Сегодня мне пришлось думать еще и о Зоэ. Почему она захотела провести со мной время после работы? Почему мой отказ был таким неизбежным? Почему бы мне попросту не сказать «да»? Эти вопросы крутились у меня в голове, пока та не заболела, и к церкви и узкой тропе на погост я подошел с облегчением.
Могила моих родителей расположена под дубом, в тени невысокой каменной ограды. Одинокое белое надгробие отмечает их совместную жизнь. Та жизнь меня более не интересует — не интересует она и их, покойников. Значение имеют лишь эти ежедневные визиты и мои слова, изливаемые в шесть футов грунта. Сегодня мой позыв разговаривать оказался необычайно силен, и едва я успел прижать губы к земле, как мой мозг избыл свой груз.
— Я встревожен, — сказал я.
Как обычно, ответа не последовало.
— У меня возникли желания. И грезы. Не знаю, ни что они означают, ни чего я хочу… До сего дня я справлялся. А теперь, повидав Смерть, не знаю, что дальше делать.
Стояла зима, и птицы не пели, но меня обволакивали непрестанный рокот машин и бормотание прохожих. Я обнял холмик, под которым лежали мои родители, и приложился щекой к надгробию; я рассказал им то, о чем не заикался никому с тех пор как воскрес.
— Давным-давно Смерть открыл мой гроб и дал мне возможность пожить еще. Он рассказал мне о работе подмастерьем, которая в лучшем случае приводит к постоянной должности, а в худшем — обратно в могилу. Я был труп, предложение показалось заманчивым, и я его принял не раздумывая. Дальнейшие семь дней я помогал ему в делах… И не справился. Я не справился так же, как не справлялся при жизни: предсказуемо и не ожидая никакого иного исхода. Но возвращаться в землю я не хотел. Попробовав на вкус жизнь на поверхности, я захотел еще. И по-прежнему не понимаю, как это произошло — по небрежению ли, от щедрости или же из-за того и другого, — но я получил, что хотел. — Я зарылся пальцами глубоко в землю. Чувствовал в этом безопасность — здесь, посреди жизни, роившейся за кладбищенскими стенами. — Тут-то и начались мои беды. В гробу границы хорошо известны, их легко поддерживать; беречь себя в целости и сохранности не составляло труда. У меня как у ходячего появилась свобода, но я не понимал, что с ней делать. Дни напролет я исследовал свой новый мир, а по ночам лежал на траве и смотрел на звезды… Однако новизна быстро увяла. Пришла неудовлетворенность, а из нее выросло нечто сумрачное и тягостное. То, что когда-то было подарком, стало бременем — гнетом, и он постепенно тяжелел, почти неприметно, день за днем… Пока не сделался невыносимым. — Я вновь затих. Редко говорил я так подолгу, а разматывать этот тугой клубок чувств в словах оказалось утомительно. — И это все, что от меня осталось, — подытожил я. — Человек, который ждет, когда его раздавит.
Я лежал на холодной земле, раскинув руки, вжавшись губами в почву. Здесь, рядом с трупами моих родителей, я был дома. Меня не интересовали разговоры с чужаками, движения машин, голоса птиц. Я не беспокоился ни о работе, ни об одежде, ни о единственном человеке, кого мог бы назвать другом. Меня не заботило даже собственное имя.
Все чувства покинули меня, и я был ближе к мертвым, чем к живым.
Когда я наконец встал, уже стемнело. Ноги затекли, под ногти забилась грязь, лицо и руки онемели. Я медленно побрел домой, выбирая неосвещенные переулки и переходя улицу, когда кто-нибудь приближался. Пока не добрался до своей комнаты и не запер за собой дверь на засов — не чувствовал себя в безопасности.
