Мисс Эмерсон настояла, чтобы Гарден называла ее Верити. Сначала Гарден запиналась, называя учительницу по имени, потом поняла, что ее бывший идол тоже человек, и с радостью приняла предложенную ей дружбу.
Верити Эмерсон снимала дом на Куин-стрит, всего в квартале от магазина. Раз в неделю она заглядывала к Гарден и получала приглашение в оазис. Она всегда приносила что-нибудь вкусное к чаю, которым угощала ее Гарден. Иногда она приводила с собой кого-то из друзей, писателей и артистов, живших колонией на Куин-стрит.
Почти каждый день кто-то из знакомых заходил к Гарден поговорить. А иногда, несмотря на пророчества Джорджа Бенджамена, забредали случайные покупатели. Дома Элен без умолку рассказывала о своих друзьях. Теперь Белва каждый день водила ее на Бэттери играть возле пушки, на зеленой лужайке под дубами. Элен была дитя Чарлстона. Она теперь называла Гарден «мама» вместо «мамми», клянчила арахисовые лепешки, знала наизусть песни всех уличных торговцев и выбегала на улицу за бесплатной пробой каждый раз, когда мимо проходила продавщица клубники.
Когда кончилось лето и чарлстонцы вернулись в город с гор и пляжей, Гарден пригласили петь в хоре церкви Святого Михаила.
– Какое христианское всепрощение, – насмешливо сказала она Элизабет, но в душе была очень довольна. Она любила петь в хоре, любила разучивать партию альта и сливать ее с другими, любила торжественность церковной службы и тот покой, который она оставляла в сердце. Кое-кто, в основном женщины, все еще не желали признавать ее и в присутствии Гарден отводили глаза в сторону. Но большинство разговаривали с ней так, словно ничего не случилось.
– В моей почте пока нет приглашений на день рождения, – сказала Гарден. – У меня, похоже, испытательный срок. – Она криво улыбнулась. И все же ей стало легче. Она чувствовала себя почти непобедимой.
Конец лета означал, что Джордж Бенджамен снова открыл свой магазин, а Верити Эмерсон начала занятия в школе.
– Теперь я смогу заняться стульями в оазисе, – объявил Джон. Он был в рабочей рубашке и брюках и держал в руках коробку, из которой извлек проволочную щетку, краску, кисть и несколько бутылок пива. – А покупателям, если они спросят, скажите, что я местный дворник. – Он ухмыльнулся. – Я все лето просто бесился, глядя на эту ржавую мебель. На флоте ржавчина – первый враг. – Он поставил пиво в холодильник и радостно пообещал заменить его чем-нибудь поинтереснее, как только будет подписана отмена сухого закона.
– Во всяком случае, пиво вам, пьяницам, президент Рузвельт дал сразу после выборов, – сказала Гарден.
– Потому-то мы, пьяницы, и голосовали за него, – согласился Джон. – Этот человек – просто гений. – Он сидел, скрестив ноги, прямо на кирпичной брусчатке и яростно отдирал ржавчину от ножки стула, что-то насвистывая сквозь зубы.
Джон Хендрикс занимался мебелью всю долгую и теплую чарлстонскую осень. Он приходил по крайней мере один, а иногда и два раза в неделю. Когда в магазине были посетители, он отдавал Гарден честь и со словами «сторож, мэм», проходил к задней двери. Она замечательно справлялась с душившим ее смехом, даже когда какая-то молодая дама сказала своей спутнице:
– Странно. Он так похож на командира моего Джерри.
В магазине теперь бывало гораздо больше покупателей, чем летом, но настоящий сезон еще не начался. До Рождества было еще далеко. Когда магазин пустел, Гарден выходила во двор. Она открывала дверь, видела Джона, и сердце ее приятно и пугающе замирало. Он всегда поднимал голову, с улыбкой смотрел на нее, и сердце замирало снова. Гарден давным-давно решила, что Паула права: эти глаза на таком загорелом лице действительно убийственно-синие. Они были окружены глубокими морщинами, которые превращались в бледные полоски, когда он не щурился и не улыбался.
Пока Джон работал, они мирно беседовали. Гарден рассказывала о последнем аукционе, о своих покупках, о вещах, которые хотела купить, но не купила, о том, что говорят другие антиквары.
Джон жаловался, что застрял на берегу и занимается бумажной работой, рассказывал о местах, где побывал.
Казалось, он побывал везде. Но больше всего любил Японию и Средиземноморье.
Гарден не говорила, что знакома со Средиземноморьем, но не так, как он, с борта корабля, а с берега. По молчаливому соглашению они никогда не говорили о себе. Рассказы Джона касались истории или были описаниями разных мест. Личные нотки звучали, только когда он упоминал о своих вкусах. Что касается Гарден, она словно и не существовала вне роли антиквара. Ни ребенка, ни мужа – живого или мертвого – никакого прошлого.
Их дружба была удивительно сдержанной и осторожной. Гарден говорила себе, что именно это ей и нравится. Это не налагало никаких обязательств. Не заставляло думать о своих чувствах. Даже не давало права думать о них вообще. В разговорах с Паулой она никогда не упоминала Джона. И уверяла себя, будто рада, что и Паула никогда о нем не заговаривает.
Перед самым Днем Благодарения Джон сделал последний мазок, и мебель была готова.
– На следующей неделе начинается рождественская торговля, – сказал он, – но вы должны мне кое-что пообещать.
– Что именно? Хотите получить Эстер в награду за труды?
– Почти. Сухой закон отменят со дня на день, и у меня уже приготовлена бутылочка легального шампанского. В тот день, когда его отменят, я принесу ее сюда, и мы выпьем за Эстер.
Гарден согласилась. Позже она сообразила, что Джон Хендрикс попросил о первом свидании.
«Отмена!» – кричали заголовки газет пятого декабря. В этот день Гарден открыла магазин на час позже. Она купила себе шелковое платье, одно из тех, что рекламировались в газетах. Это было первое платье, купленное с тех пор, как она покинула Европу, и стоило оно два доллара девяносто пять центов.
– Да, это не Фортюни, – сказала она зеркалу в примерочной, – но оно новое. – Она скатала платье, которое сняла, и сунула его в сумочку. Она уже два года носила не снимая это и другие платья Фортюни, и они все еще выглядели как новые. Но Джон уже видел все по нескольку раз. Она не укорачивала только белую тунику, приберегая ее для первого похода в гости. Она была уверена, что ждать приглашения уже недолго. Она может подождать. Жизнь складывается не так уж плохо.
– Потрясающе, – сказала Гарден, передавая вазу Джону.
Он сделал большой глоток.
– Это точно, – согласился он. – Серебро придает шампанскому какой-то особенный вкус.
Он протянул ей вазу. Их пальцы соприкоснулись, и Гарден быстро взглянула на Джона – есть ли реакция?
– Завтра я уезжаю в отпуск, – сказал он. – Буду встречать Рождество с семьей.
99
– С днем рождения, мама. Дашь мне еще кусок кекса?
– Можно мне… – хором поправили Гарден и Элизабет.
– Можно мне еще кусок кекса? – спросила Элен.
