- Делать мне больше нечего, следить за тобой. Гуляй с кем хочешь… Ох, прости, вы же просто проект пишете… Так это сегодня называется, я не ошибся?
- Виктор Алексеевич… - слабо проговорила я, чувствуя, что еще секунда, и я с собой не справлюсь. – Я… я ведь сейчас… ударю вас...
Неуловимая доля секунды и его рука уже снова сжимала мне щеки – без сомнения оставляя следы.
- А ты агрессивная, девочка… – прошипел он мне в лицо. – Хочешь подыграю тебе?
Как могла, я помотала головой. А потом, сжатыми от его хватки губами, прошептала то, что должно было, наконец, расставить все точки над всеми возможными «и».
- Я не агрессивная… Просто… мне кажется, что я вас… люблю.
***
Вот уж сымпровизировала, так сымпровизировала.
А прозвучало-то как… Интересно, я первая после Великой Октябрьской Революции произнесла эти слова, обращаясь к мужчине на «вы»?
Оставив мое лицо в покое, Знаменский ошарашенно молчал. И чем дольше он молчал, тем больше я понимала, что призналась зря. Даже не то, что призналась… «Призналась» звучит так, будто моя влюбленность была сюрпризом для него одного – что не совсем соответствовало действительности. Потому что в полной мере осознала я сей печальный факт только тогда, когда он вырвался у меня изо рта. То есть одновременно с тем, в кого, собственно, я и влюбилась.
Да. Влюбилась. Втрескалась, втюхалась… - какие там еще есть синонимы слову, которое означает болезненную необходимость находиться рядом с человеком, вне зависимости от его возраста, поступков и отношения к тебе?
– Пойду, наверное… – пробормотала я – затянувшаяся пауза была куда красноречивее слов.
Щелчок на дверце дал мне знать, что нет – не пойду.
– Семёнова… – Виктор Алексеевич потер пальцами переносицу, и я заметила, что пальцы у него дрожат. – Ты… ничего… ни с чем… не перепутала?
Какой позор, боже, какой позор… Дура! Дура!
– Виктор Алексеевич… – я и сама услышала истерические нотки в своем голосе. – Выпустите меня, пожалуйста! Я не могу больше…
– Замолчи! – рявкнул вдруг он и шумно выдохнул, стараясь взять себя в руки. – И послушай меня. Тебе восемнадцать лет, дурочка…
Девятнадцать… почти – чуть не поправила его я, но вовремя сдержалась.
– В твоем возрасте… Ох, Семёнова… Клянусь, я бы влюбился в собаку, если бы она сделала мне то же, что я сделал с тобой. Понимаешь, о чем я?
Я понимала.
– Не бывает любви в восемнадцать лет! Похоть, страсть – называй это как угодно… Я ненароком разбудил в тебе весь этот… вулкан и готов бить себя за это по голове…
– Вы совсем меня не любите? – неожиданно даже для себя спросила я.
Он будто словами захлебнулся.
– Просто скажите… – отвернувшись, прошептала я. – И выпустите меня.
Он еще немного помолчал – тишина, нарушаемая только нашим дыханием и щелчками – это я периодически дергала ручку, пытаясь выйти. Но дверца машины все еще была заперта.
– Начнем с того, что мне не нравится, когда ты флиртуешь с парнями, – сказал он спустя целую вечность. – И я не хочу больше видеть тебя рядом с Гончаровым. И ваш… проект не приму.
Бодрой рысцой мое сердце поскакало в разноцветные дали.
– И?
– Что и?
Повернувшись, я осмелилась, наконец, взглянуть на него.
Господи, как же понять-то… – ведь совсем же непроницаемый… только мое отражение в его глазах и вижу – заплаканная, красная, растрепанная дунька из села…
Он вдруг моргнул, выпрямился в кресле и завел машину.
– Поехали, проветримся. И давай про любовь пока не говорить.
***
Ехали мы достаточно долго, чтобы я пришла в себя, вытерла слезы и начала задаваться вопросом, куда он меня везет.
Потому что в моем представлении «проветриться» намекало на прогулку под ручку по какой-нибудь набережной. А не целенаправленная и уверенная езда неизвестно куда, практически без разговоров по дороге.
Будто предугадав, что я сейчас начну задавать вопросы, Знаменский включил радио.
Играло что-то современно-похабное, он чертыхнулся и переключил канал.
Новости – опять не то.
– Поищи что-нибудь… – он неопределенно махнул рукой. Было такое ощущение, что он пытается занять меня, хоть чем – лишь бы молчала. А заодно и себя тоже.
– Что поискать? – попросила уточнить я, играясь с кнопками настроек, переключая уже введенные в сеттинги каналы.
– Да нет… Там попса какая-то… Машина новая, я еще ничего не вводил. Обычным регулятором поищи…
Как раз остановились на светофоре, он протянул руку – показать мне, какой из двух регуляторов настроек переключает каналы радио…
И в этот момент его пальцы случайно столкнулись с моими.
Мы оба замерли, будто шестиклассники, ткнувшиеся друг в друга ладонями на школьной линейке и не соображающие, что им делать дальше. Убрать руки – все равно, что признать, что произошло нечто постыдное. Оставить все как есть – так ведь румянец не скроешь, и дрожь в коленях тоже.
Забыв про радио, забыв как дышать, мы сидели в теплом салоне машины, будто примороженные, соединив руки на коробке передач и уставившись прямо перед собой – на мерцающий красным светофор.
За окном вдруг тяжелыми хлопьями пошел снег.
– Хм… – прокомментировал Знаменский, шумно проглотив ком в горле.
Меня вдруг пронзило четкое понимание, что вот ведь – его язык побывал в самом интимном месте на моем теле, но это… это случайное прикосновение… это нервное подрагивание пальцев рядом с моими… оно ведь в разы интимнее. В разы глубже и важнее.
Светофор сменился, и он забрал руку, чтобы положить ее обратно на руль, но лишь на мгновение – я даже не успела почувствовать разочарования от утраты контакта. Только начав движение, он вернул руку обратно, уже твердо и решительно переплетя пальцы с моими.
Так и ехали – одной рукой он рулил, а второй крепко держал мою, то и дело поглаживая меня большим пальцем.
После очередного светофора, Виктор Алексеевич все-таки забрал у меня руку и припарковался у тротуара.
– Приехали. Вылезай, – скомандовал он.
– Куда приехали? – в первый раз за всю дорогу спросила я. В душе все еще булькало приятное тепло, и мне, если честно, было все равно.
Хотя… если к нему домой, то пока не надо. Потому что я знаю, что меня там ждет…
– Будешь здесь проект делать, – объявил Знаменский и привлек мое внимание к строгим буквам на фасаде сплошь застекленного здания.
«Neotech. Главный офис» - прочитала я вывеску.
Глава 14
В просторном вестибюле, выложенном холодным серым мрамором, было на удивление тихо и безлюдно. Рабочий день кончился, поняла я, глянув на огромные, круглые часы, висящие над стойкой администратора – похоже, что единственного живого человека на этаже.
