Таким быть положено лету —
Грустным, сладостным, долгим,
коротким (о боже) —
Вот оно было – и нету.
Стукнуть бы кулаком по заходящему солнцу,
Весь в мяте и репьях песик семенит.
На крылечке Бог в свисток свистит.
Заходи же, Том, что стоишь там, Джим.
В старом доме девочка наигрывает
На пианино полузабытый гимн.
Самая красивая девочка, умершая первой,
давным-давно,
Выплывает на веранду, стоит и манит.
Она – факел, магнит.
Один, второй, третий ее красоту
вспоминают.
Не замечая друг друга, понуро, мальчишки
шагают.
Луг – океан. Выбирать не приходится
Призванные эхом, личиком и голоском
Первой дочери, призванной Богом,
Они ступают по водам.
Они минуют ее в безропотном безмолвии,
не поднимая глаз,
Подавленно и смиренно.
Хлопает дверь. Получив пинка, мошки
улепетывают на Марс.
В большом летнем доме
Каждая черная комната освещена
мириадами звезд,
В каждой свои неугомонные души.
Бог откашлялся.
– Кому курятины? – говорит он. —
Передайте курятину.
Умеющий печь отменные клубничные кексы не такой уж отпетый негодяй
Я часто терзаюсь вопросом:
Что из себя представляли мои мама
и папа?
Может, они стали родителями по
недоразумению,
Бесшумно, переминаясь с ноги на ногу,
Недоумевали:
Что же мы натворили?
Зачали, родили, затем
Взрастили сынишку-Горбуна [собора
Парижской Богоматери],
Неисчерпаемого, как плод граната,
Корневище мандрагоры,
Марсианское отродье?
Терзались ли они сомнениями?
И если да, то не высказывались вслух.
Тревоги, не озвученные ими,
Загонялись внутрь, заглушались,
подавлялись, когда
Сынуля непутевый мог огорошить мамочку
и папочку тирадой вроде:
Всякий, кто курит трубку, благоухающую
так приятно…
Или:
Всякий, кто печет отменный клубничный кекс…
…Не может быть совсем отпетым негодяем!
После чего я удалялся восвояси.
Им было невдомек, что я надумал:
Залезть на дерево с пришитыми к спине
Крылами летучей мыши
И с леденцовыми клыками в пасти.
Вот где я обретался!
Что думали они?
Мальчишка малость тронулся?
Затем, домой вернувшись, чтобы прервать свой
пост,
Развеивал улыбкой их сомнения,
Трапезничал и, погодя немного,
Я, сытый и довольный,
Изрекал:
Всякий, кто печет отменный клубничный кекс
(мама!),
Или:
Всякий, кто двадцать раз переплывает бассейн
(папа!),
Не может быть совсем уж полным негодяем.
Вызывала ли у них гнев,
Так и не обрушенный на меня,
Моя неспособность к арифметике
И сверхтупость в математике?
Я долго гадал – не знаю.
Я, кажется, выдавал случайные цифры.
Я мечтал и, будучи застукан за этим занятием,
Делился своими мечтаниями:
Джон Картер – Я – Владыка Марса!
В полночь Барсум
Наводнял мою комнату, переливаясь через
край,
Заливался под дверь их спальни,
Заставляя терзаться вопросом:
Кто послал его сюда?
Что его породило и во имя чего?
Но в этот миг, глубокой ночью,
Лунатиком на лестнице,
Не отдавая себе отчета, что я говорю,
Я молвил добрые слова, которым они
внимали изумленно
И успокаивались.
Я их благословлял.
Как?
Всей своей любовью.
Шептал я папе-маме возле их постели эти
словеса:
Всякий, кто способен в погребе делать
доброе вино из одуванчиков…
Или
Всякий, кто печет алые клубничные кексы,
посыпанные белоснежной сахарной пудрой…
…Эгей!
…Не может быть совсем уж отпетым
негодяем!
Стих из вагонного окна
Я вижу: тысячи домов по рельсам катятся…
Прочь, мимо, мимо…
Глубокой ночью или ранним утром
Проносится перед глазами
Дом белоснежный, где я родился.
Мой странствующий поезд
Возвращает мне
Под ливнем, днем иль при луне,
Тот дом, тот дом, тот дом,
Где я опять родился.
Как стайка воробьев, обыкновенный,
Я, стоя на веранде, мимо промелькнул,
Исчез из виду.
Все вместе мы обыкновенны: обыкновенный
дом, привычная
Погода,
Обыкновенный мальчик на велосипеде
