Во тьме прохладной ночи
Застрял в траве на лужайке,
Или на улице, мощенной кирпичом,
В час предрассветный мальчуган
забрасывает мяч на крышу:
– Энни! Энни!
Где снова выскочить мне суждено?
В Пеории? В Падуке? Я не знаю.
Но только и слыхать:
Я еду, еду!
Уехал я, уехал!
Все тот же мальчишка,
С глазами шустрыми, как мышка,
Все те же жильцы на веранде этого дома
Ускользают от света дневного,
Утопают в глубокой ночи,
То взлетают, то падают
При паровозном гудке:
О, прощай! О, прощай!
Убегают крыльцо и лужайка,
Подобно солнцу сияет мальчишки лицо,
И смотрит он вверх сквозь дождинки.
Опять и опять тот мальчишка, которым
был я,
Лезет на дерево, падает,
Но прибывает к отправлению.
Крик его ранит мне сердце.
Боже, кто видит всех этих мальчишек,
которыми был я,
И хоть кто-нибудь узнаёт все эти белые
как снег дома,
Мимо скользящие, подобно пароходам,
По течению уносящего меня поезда?
Как знать? Как знать?
Просто машина времени
Переносит меня по любимой земле,
Все больше домов и мальчишек,
Все больше деревьев, лужаек
Ожидают меня впереди,
В круговороте рассветов,
В череде сновидений!
Боже, слава смекалке Твоей! Ты
Сотворил целый выводок клонов моих.
И что же? Отныне я заживу здесь навечно!
День поминовения, 1932 год
Со смертью мы играли в чехарду
И приземлялись на головы погребенных,
Порхали бабочки вокруг, как дождь
расцвеченный,
Играя роль цветов, гонимых ветром по
унылой местности,
Где Дедушка вздремнул,
Отмалчивался робкий Бад,
А дядюшки чай попивали горделиво,
Как будто в этом утешенье находили.
Завеса яркая из светлячков,
И ласковая мурава, и облака.
В такую пору шмели жужжали
и пыльца на травы опадала.
Мы отражались в зеркалах ручьев
И наслаждались блужданием по рощам,
Что обступали кладбище,
Своею сенью даря прохладу дню.
И все же мы недалеко ушли от
Автомобилей, раскаленных солнцем,
И праздных женщин, букетами
вооруженных,
Строчивших, как пулеметы, сплетнями.
Затем они валились на колени и,
переламываясь, как ножи складные,
и оземь стукаясь, усопших орошали
внезапными слезами из ясных глаз,
которые, однако, могли бы
быстро тучи омрачить.
Мы же не рыдали вовсе.
То было лето, не знающее осени,
бегущее, как псы бегут, без устали, к весне,
Затем к апрелю, который устремлялся
к августу,
И ни на что не бросит тень, не сдавит,
Не заглушит песни, что мы пели,
Гарцуя на камнях, читая имена
На ощупь, как Брайлев алфавит,
А также даты и другие вехи, и
замороженное время,
Хранившее обманутых девиц,
ошеломленных, зарытых родичей,
Оставленных ржаветь, как ложки, вилки
и ножи,
Отточенные временем, как бритвы,
Мы растеряли их, играя в прятки,
В зеленеющем тимьяне и лозах жимолости.
Мы упивались лимонадом, как вином,
и снова разбегались
Среди молчания, над головами
обезумевших, покинутых и сумасшедших,
Мы даже стали задумываться о Смерти.
Я, затаив дыхание, даже прятался среди
могил
И, крадучись, одним прыжком пугал
кузенов,
Отчего их кроличьи сердечки колотились,
как тыщи молоточков.
И, наконец, нас призвали из лужаек,
По которым рассыпаны имена позабытых
героев
И нетронутых библиотекарш,
Где в разрезах земли покоятся дядюшки,
Вместо того, чтобы быть высеченными
из камня,
Где вечеринки оканчиваются тем,
Что виновник торжества остается один,
а остальные уходят,
Позади оставляя печальное трепетание уже
хладного сердца,
Как ребенка в песочнице,
В одиночестве, говорить с самим собой
наедине.
Чтобы не лишиться дара речи, когда
придется держать ответ
За поведение души,
Когда и День поминовения, и Хэллоуин
забвению будут преданы,
Когда такие замечательные дни вдруг
опустеют,
И опустеют все дорожки между надгробиями,
Где неоплаканные призраки погрузятся
опять в нетронутые комнаты,
И камни, нетронутые детьми,
раскалываются, как сердца,
