И замирают бабочки. Ах, Боже, приди
приглушенной поступью.
И лепестки цветов усыпают холмы,
И помнят часы,
Когда мертвые были плотью и кровью,
Стояли, смеялись, любили в зеленом лесу.
Но это было давно, они находятся в своих
глубоких ложах.
Никто уже не вспоминает мертвых в День
поминовения.
Пушки не палят, Мэр не сотрясает воздух,
Не топают парадные расчеты, отважно
маршируя в никуда.
И только смотритель со своею вечной
газонокосилкой
Ходит в зеленом фонтане им же скошенной
травы в летнюю пору.
А что же я? Беспечный странник, грехом
отягощенный?
Вернулся много лет спустя.
Стою я у ворот, войти не смея.
Ведь на дорожке играют тени моих братьев.
Издалека, взъерошив траву, как кошачью
шерстку,
Доносится гудок тоскливый поезда,
Невидимого глазу.
Я снимаю шляпу, вытираю лоб
И только собираюсь уходить,
Как слышу братьев голоса из времени другого,
Поющих «Shuffle off to Buffalo», маршируя
среди надгробий.
Тут я решаюсь распахнуть ворота, вбегаю
и оглядываюсь.
Тихо на кладбище. Даже газонокосилка
не фонтанирует на холме.
Я перепрыгиваю через один камень, не зная,
кто под ним,
Потом смотрю, как слезы мои брызжут,
Орошая камень,
Я потихоньку оборачиваюсь,
Нахлобучивая шляпу и поправляя галстук,
Улыбочку свою на место возвращаю
И, не оглянувшись даже, восвояси ухожу.
Библиотека
Отчего я опять и опять
По ночам просыпаюсь,
Окруженный кромешною тьмою,
Словно замурованный в стену?
И брожу я среди стеллажей,
Подавая руки друзьям,
Задевая полки локтями,
Шелестя папиросной бумагой,
Кожаные переплеты узнавая на ощупь.
Я слышу голоса из чащи.
В величественном храме осени
Стою я неподвижно, как олень,
Который, за спиной заслышав поступь
смерти,
Срастается с землею.
И проникает внутрь дуновение лета,
Листая на столе забытые страницы
Под абажуром лампы, что зеленеет,
как весна,
Прозрачная, как опьяняющая влага.
Отчего ночами я шагаю по снегам глубоким,
Чтоб прийти к порогу, где тепло и сухо,
И ступить на землю, где сияют девичьи щеки,
Которыми мы, двенадцатилетние мальчишки,
пренебрегали,
В своих мечтах предпочитая вопить, ныряя
и плескаясь,
В Озере кинжалов
[22], которые вонзались
в лодыжки до кости
Иль рассекали тело пополам при переходе
вброд.
Но дева Марион,
Небезызвестная иль позабытая,
Дорогу уступила стремительному Робину,
Под топот копыт оленьих,
Подобный глухому перестуку яблок,
Дыханием автора
Оборванных с вечнозеленых яблонь,
Что вдохновило их обоих на крах
и на безумства.
Здесь легендарный Ог
[23] размахивал дубиной,
Здесь мумии, завернутые в саван, падали,
Вздымая прах, который запечатывал им рты.
Здесь завывала кровожадная собака Баскервилей,
Глазищами горящими ночь прожигая,
И Шерлок, в женщину переодетый,
В отменном камуфляже мимо пробегал.
Вот обезьяночеловек колотит в грудь себя,
Отплясывая в компании себе подобных,
И в поисках жуков обшаривает бревна,
Чтоб в пищу их употребить.
Джон Сильвер долговязый здесь бороздил
пески,
Оставив вместо отпечатков ног цепочку
дырочек.
И сквайр Трелони нюхал тут табак.
А мальчик, сидя в бочке из-под яблок,
Подслушал заговорщиков.
Здесь славно тлеют кости Цезаря
и Александра,
Чья злость для молодежи – слаще
благовоний,
Им кажется, что кровь – всего лишь
кетчуп,
Который, выплеснув наружу, можно
После ложкою обратно запихать.
А смерть и вовсе пустяки. И пулю можно
При желании засосать обратно в ствол
винтовки.
Здесь трубят в ночи Ким-Киплинговы
трубы.
Питон тигровый Каа плетет
каллиграфические кренделя
Перед глазеющей толпой…
