– Если бы у тыкв были мозги, они бы этой ночью все попрятались бы кто куда! – сказал я.
– Да, – сказал Скип. – Вот идет Улыбчивый с Ножом.
Я весь сиял, нащупывая в кармане нож Бой-Скаута.
Мы добирались до ферм, принадлежавших нашим дядюшкам, и устраивали пляски вокруг кукурузных стеблей, сгребая их в охапку, и устраивали с ними борьбу, как с иссохшими индейскими призраками, усаживая на откидное сиденье. Потом мы возвращались за полнолунными тыквами. Они зарывались в траву, но куда им было деться от Улыбчивого и его приятелей. Потом – домой. На ветру кукурузные стебли буйно размахивали руками у нас за спиной, а тыквы перекатывались с глухим перестуком по полу, пытаясь сбежать. Домой – в город, такой ранимый под полыхающими облаками. Домой – мимо настоящих кладбищ, на которых покоились настоящие хладные люди – брат и сестра, и, думая о них, ты внезапно начинал осознавать истинный глубинный смысл Хэллоуина.
Весь дом предстояло изуродовать за несколько коротких часов дикого хохота. Все лестничные пролеты следовало привести в негодность посредством листвы, взятой со столов в гостиной и рассыпанной по ступенькам. Теперь подняться по ним возможно было лишь карабкаясь и срываясь. А затем надлежало скатываться с истошными воплями вниз-вниз-вниз в ночную тьму! Погреб полагалось насытить таинственностью с помощью привидений из простынь, развешанных на веревках, и лабиринта, по которому бродят и носятся орущие и хихикающие банши, а также детки, которые ищут маму, а находят пауков. Ледник должен кишеть куриными потрохами, говяжьими сердцами, бычьими языками, требухой, цыплячьими ножками и желудочками, для того чтобы в разгар веселья участники, замурованные в угольной яме, обменивались друг с другом «внутренностями» мертвой ведьмы:
– Вот ее сердце!.. Вот ее палец!.. Вот ее глазное яблоко!
Затем, когда все готово, налажено и расставлено по местам, ты бегаешь поздним вечером от дома к дому, чтобы каждый мальчишка-призрак все запомнил и каждая девчонка-ведьмочка была на месте завтра ночью. С клыками гориллы, в крылатой мантии ты возвращаешься и стоишь перед дедовским домом, любуясь тем, каким неотразимо зловещим он стал благодаря чудачке-тетушке, полоумному братцу и мне. Это они поколдовали над домом – притушили освещение, запалили все выпотрошенные тыквы и приготовили его, словно черное чудовище к поглощению детишек, которые завтра вечером пожалуют сюда через разинутую дверную пасть. Ты крадучись поднимаешься на крыльцо, проникаешь на цыпочках в коридор, всматриваешься в затемненную гостиную, освещенную тыквами, и шепчешь:
– Буууу.
Вот, собственно, и всё.
Хэллоуин, конечно, наступил. Следующая ночка была буйной, живописной и великолепной. Кто бы сомневался. В дверях раскачивались яблоки, предназначенные для обгрызания двумя дюжинами деток-мышат. Яблоки и нахлебавшиеся воды дети, ныряющие в лоханку с водой, чтобы надкусить яблоко.
Но ведь вечеринка почти лишалась смысла? Прелесть безумной игры на семьдесят процентов заключалась в приготовлениях. Как и в случае большинства праздников, подготовка, накапливание серы для взрыва было радостнее, печальнее, милее самого столпотворения.
Хэллоуин 1928 года возник, как заржавленная луна в небе, проплыл и закатился, как и та самая луна. И все было кончено. Я стоял посреди бабушкиной гостиной, весь зареванный.
Возвращаясь домой по лужайке, я увидел ворох листьев, собранных мной днем. Я разбежался, нырнул в него и исчез. Лежа под листьями, я размышлял. Вот что значит умереть – оказаться под травой, под землей, под листьями. Дул ветер и ворошил большую гору. В полях раздавался протяжный свист поезда, от которого щемило сердце. Снова стали наворачиваться слезы. Я знал, что если останусь, то никогда не вылезу из травы и листвы. И стану по-настоящему мертвым. Я вскочил и с криком побежал домой.
Позже я лег спать.
– Вот черт, – сказал я посреди ночи.
– Чего чертыхаешься? – спросил брат, который лежал рядом в кровати и не спал.
– До Хэллоуина 365 дней, будь они неладны. А что, если я умру, не дождавшись?
– Тогда ты сам превратишься в Хэллоуин, – сказал брат после долгого молчания. – Мертвецы и есть Хэллоуин.
– А я об этом не задумывался, – сказал я.
– Подумай, – посоветовал брат.
Я подумал: через 365 дней…
Дайте мне тетрадь, бумагу. Нева, раскочегарь свой «форд». Скип, сгорби спину! Огороды, выращивайте тыквы! Кладбища, содрогнитесь своими надгробиями! Луна, восстань! Вдарь по деревьям, ветер, листья взвей! Приди веселье! Гадости! Пакости! Спасайся кто может!
И маленький мальчик в полуночном Иллинойсе, нежданно обрадованный тем, что он живет, почуял на лице нечто. Между улиточьими следами слез… улыбку!
А потом уснул.
Чем дольше я живу, тем отчетливее вижу, как Господь соприкасается с нашей жизнью посредством других людей. Я никогда не забуду тот волшебный осенний день, когда Он коснулся меня через мистера Электрико. Это случилось, когда мне минуло двенадцать лет, в моем родном городе Уокигане, штат Иллинойс, на берегу озера Мичиган.
В золотой сентябрьский денек, когда прощальный привет лета дошел до земли, а осенний ветер посулил зиму, в городе появился странствующий цирк братьев Дилл.
С таким же успехом цирк братьев Дилл мог прибыть из Катманду, с обратной стороны Луны или внешних колец Сатурна. Как только их бензиновые генераторы прокашлялись и пробудились, как только аккорды каллиопы разнеслись над выжженными полями, я бросился очертя голову навстречу выцветшему и залатанному холщовому миру чудес.
Я мчался так усердно, что во рту у меня появился железистый привкус, и сердце готово было взорваться, когда я прибежал на представление и уставился, разинув рот, на мистера Электрико – величественное изваяние с орлиным носом и испепеляющим взглядом, слепящим зрение. Его богатый оттенками голос, как мне казалось, провозглашал Божьи истины. Взмахнув черной мантией, он взошел на диковинный электрический стул, ассистент включил рубильник и объявил:
– Итак, десять миллионов вольт чистейшего пламени, десять миллионов вольт электричества врезаются в плоть мистера Электрико!
Как только ток пронзил его тело, его белые волосы вздыбились ослепительным ореолом. Его тело, казалось, засветилось, и на кончиках пальцев заплясал раскаленный огонь. Я смотрел в благоговейном ужасе, как он берет серебряный меч, склоняется вниз и прикасается к обоим моим плечам, затем к кончику носа. Электричество прожгло меня насквозь, и волосы встали торчком. Он прокричал:
– Живи вечно!
Ошеломленный, я откинулся назад. Его слова гремели в моих ушах, как божественный наказ. Я не знал, что во время таких спектаклей применяется малоамперное и потому безвредное электричество, но я доподлинно знал, что со мной происходит нечто невероятное.
