Перфорированный рулон каллиопы перестал играть «Прекрасный Огайо», чтобы перевести дух. Затем заиграл снова. На этот раз он исполнял «Марш Вашингтон пост», который и музыкой-то не был, а так, сотрясением воздуха, чтобы я отшатнулся. Я и отшатнулся, побежал.
И, разумеется, на холме, в гуще тетушек-дядюшек, возле мамы-папы и брата… меня поджидала смерть. Я оберегал свою новую жизнь, словно сверкающий мраморный шарик, под языком.
И никому не дано было ни видеть, ни знать, где она спрятана.
Р.Б.
P. S. Понедельник, 8 июня 1992 года
Памяти Эйнара Моберга,
май 1966
Мы надеялись, этот день не придет никогда.
Нам не верится, что Эйнара Моберга больше
нету на свете.
Для меня, будто все птицы камнем попадали
с неба.
Я говорю от имени своей любви,
Я говорю лишь за себя, как племянник
Своего обожаемого дядюшки.
Впрочем, многие его обожали.
Мои воспоминания о нем восходят
к незапамятным временам,
К детству, где вечерами, летом и зимой,
Звенели его смех и песни в нашем доме.
Я помню рассказанные его голосом
повествования
О том, как на рубеже веков жилось ему —
мальчишке.
Я знал про злоключения его с бобслеями,
Падения с деревьев и скитания по землям
Иллинойса в годы юности.
Когда мне было восемь, я плавал с ним
в озерных теплых водах.
И ланчи поглощал на пикниках с ним
за компанию
Долгими августовскими днями, когда мне было
девять.
Я помню, как он вел машину на север,
по зеленому Висконсину
Навстречу каникулам июльским, когда мне
стукнуло одиннадцать.
(концовка отсутствует)
Сбор ягод в лесах Уокигана. Мы выезжали [за город] – папа каждый год делал вино, поэтому мы собирали дикорастущие ягоды на лоне природы – виноград, приносили домой и тут делали виноградное вино. А за печкой на кухне он варил пиво – думаю, потому что нужно было тепло. Но весь дом вечно благоухал дрожжами либо виноградом. И у бабушки на заднем крыльце рос виноград, так мы и его пускали в дело. Виноград сорта «конкорд». Когда мне было три года, дедушка в подвале делал вино из одуванчиков.
* * *
Мне было пять лет, Четвертого июля мы с дедушкой на передней лужайке запускали последний огненный шар. Я стоял, мы держали в руках огненный шар и отпустили его плыть по небу. Этот день, Четвертое июля, уходил навсегда. И ему не суждено было вернуться. Я заплакал. Мне было пять лет. Как видите, я начал плакать в раннем возрасте, но это отчасти объясняет, почему я стал хорошим писателем. Я не знаю, многие ли плачут в пятилетнем возрасте, когда празднества заканчиваются. Но я тосковал по всем празднествам… я думал, они никогда не вернутся – Хэллоуин, Рождество, Пасха.
* * *
Нева готовится к Хэллоуину. Моя тетушка Нева обустраивала весь родительский дом. Она разбирала столешницу на доски и выкладывала ими лестничный пролет, так что по ним приходилось скользить вниз, как по горке, а ходить по ним было невозможно. И ты скатывался в подвал по полотну, которое она укладывала… Оглядываешься по сторонам, а там странноватые личности – дружки-приятели, переодетые призраками. Иногда она и меня вербовала в подвальные призраки. Как-то на Хэллоуин она определила меня на чердак нашего дома, в одеянии старой ведьмы, с восковым носом, в гриме и шляпе, играть на скрипке. Мне было поручено наигрывать таинственную музыку, чтобы все задавались вопросом, какого черта там творится, пришли бы, открыли бы дверь на чердак и узрели бы меня – ведьму, пиликающую на скрипке. Это доставило мне огромное удовольствие. Чтобы попасть в дом, им приходилось карабкаться по приставной лестнице в окно тетиной студии с тыльной стороны дома. Все это приводило нас в неописуемый восторг. Конечно, однажды на Хэллоуин я сморозил большую глупость. Собралась компашка моих друзей, и я напялил на себя кандалы, как у Гудини. Мне предстояло выпутаться из них, чтобы все увидели, какой я неповторимый трюкач. А я никак не могу сбросить с себя эти треклятые цепи. Тогда я упал и принялся корчиться на полу. Все мои друзья столпились поглазеть и поржать надо мной. Я разозлился на них и как заору: «Катитесь отсюда к чертям собачьим! Нечего вам тут околачиваться!» Короче, разогнал их всех по домам.
* * *
Когда я был маленьким, в город приезжали разные бродячие цирки. «Сальс Флоро» и «Хагербек-Уолес» заявились в Уокиган в один и тот же день. И вот я подрабатывал в одном из них, получая бесплатные билеты, а вечером с папой покупал билеты в цирк «Хагербек-Уолес». День был пресыщен цирками, но я приходил на железнодорожную станцию в пять утра, когда слоны, зебры и лошади выходили из поезда. И вот я шагал через весь город с цирковым парадом, самым важным парадом, потому что никто его не видел, кроме меня, брата и еще пары-тройки ребят. Мы шагали в ногу с парадом по городу туда, где были возведены шатры. Я помогал ставить шатры цирка «Сальс Флоро», и при этом меня чуть не задавил слон, зато я получил бесплатные билеты и пошел днем в «Сальс Флоро», а вечером – в «Хагербек-Уолес». Разумеется, после того как я побывал в двух цирках за день и был на ногах с пяти утра, по дороге домой я уснул прямо на ходу, и полдороги до дому папе пришлось пронести меня на руках. Папа, благослови его Господь, пронес меня, тринадцатилетнего мальчишку, притом тяжеленного, по меньшей мере один квартал – ни дать ни взять Pieta!
* * *
Когда мне было лет семь-восемь, туалет находился наверху, и на полпути висела лампочка, которую папа гасил. Из экономии. Так что мне приходилось пробегать половину лестницы, чтобы включить свет наверху. Но когда я включал свет, я всегда делал один и тот же промах – смотрел вверх, и там меня поджидало это Нечто. Я знал, что Оно там и на него нельзя смотреть, и каждый раз смотрел, а Оно тут как тут. Поэтому я поворачивал назад и мочился, пока скатывался вниз. Папе надоела моча на лестнице, и они поставили под мою кровать ночной горшок. Потом мама взмолилась: «Ради бога, не выключайте свет – ему не нужно будет бегать наверх и включать свет; может, «оно» уберется, если свет будет все время гореть». Думаю, это в конце концов сработало.
