* * *
Когда мне было семь, восемь, девять лет, родители каждое лето возили нас с братом на каникулы в Висконсин. Там имелся павильон, где по вечерам устраивали танцы. И, конечно, мы, ребятня, туда не заходили – там брали плату за вход, кто его знает, может, доллар, а это по тем временам были немалые деньги, куча денег в 1927 году. Но мы стояли снаружи и смотрели в окно на танцоров.
* * *
Мне было лет восемь, когда однажды летним вечером мой брат играл в бейсбол на той стороне оврага и не пришел домой. Мама забеспокоилась, и мы пошли на край оврага. Отличительной чертой Уокигана является то, что овраг охватывал нас со всех сторон. Можно было прошагать один квартал на восток – и там овраг. Пройдешь один квартал на север – опять овраг. И в трех кварталах на юг – овраг, изгибается дугой. Мы находились как бы на острове, в окружении. И если прошагать один квартал на запад, там, на углу стояла немецкая лютеранская церковь, а за ней можно было заглянуть в овраг. Так что мы были всегда полностью опоясаны оврагом. Мы с мамой подошли к краю оврага, она позвала брата. Никакого ответа. Она звала его, не переставая. Она готова была разрыдаться. Я впервые в жизни испытал настоящий страх, потому что думал про себя: «Что, если он никогда не откликнется?» Как девочка, которая не вышла из озера. Что, если он не выйдет из оврага? Я страшно испугался. А потом издалека мы услышали крики моего брата и его друзей, с той стороны оврага. Он пробежал по оврагу, и мы пошли домой. Поздно вечером папа пришел с собрания ложи. Я почти спал. Я проснулся. Дверь отворилась. Дверь затворилась. Папа пришел, благоухая ночью, холодком и мятной свежестью.
* * *
Мне было девять. Я сидел на качелях на нашей веранде. Месяц или два назад с нами по соседству поселились две девушки со своей матерью. И одна из дочерей сидела на веранде со своим кавалером на качелях, и они обнимались. А я сидел рядом, глазея на них. Вдруг она повернулась ко мне и поцеловала меня прямо в губы. Гром! Молния! Мне было девять лет. Мне в голову не приходило, что девятилетние могут реагировать так, словно их дернуло током. В первый и единственный раз женщина этого возраста поцеловала меня в губы, и повторилось это еще не скоро. Но я днями напролет ходил за ней по пятам: «Еще! Еще!»
Семья Брэдбери, 1926 г.
* * *
Я любил забираться на бабушкин чердак и отыскивать в каком-нибудь сундуке брусок пчелиного воска. Его использовали и, думаю, им до сих пор пользуются для вощения ниток во время шитья, чтобы нитка быстрее проскальзывала. Но до сих пор не покидают меня запахи пчелиного воска, и тот брусок на моей ладони, что пролежал на чердаке многие годы, и сундуки, набитые сюрпризами и старинными диковинами. Так что я еще с младых ногтей знал, что чердак – это машина времени.
* * *
Когда я был ребенком, у бабушки была цветная горничная (в те времена их называли «цветными») по имени Сузан. Она была замечательная, и я ее любил, и она приходила раз в неделю. Когда она уходила, я бежал за ней, обнимал и целовал. Она была пышнотелой Мамочкой, такой же необыкновенной, как тетушка Джемима. Когда мы переехали в Лос-Анджелес, я получил от нее письмо (оно до сих пор где-то хранится в нашем доме), в котором она спрашивала, можно ли ей приехать в Лос-Анджелес и быть нашей горничной. У меня сердце обливалось кровью, когда я вынужденно написал ей, что мы так бедствуем, что и себя-то содержать не можем. Папа остался без работы, а брату пришлось отправиться в лагерь Гражданского корпуса охраны окружающей среды, где он зарабатывал 30 долларов в месяц, чтобы отсылать родителям. Я ходил в среднюю школу. Мне приходилось безбилетником пробираться в кино, находя какие-то лазейки, потому что нечем было платить. Мы были бедны, без дураков. Но я очень переживал, что должен написать ей: «Мы не можем просить вас приехать к нам, потому что у нас нет никакой возможности держать горничную».
Семья Брэдбери, 1936 г.
* * *
Бабушка проводила на кухне все свое время. Я редко видел ее где бы то ни было еще. Она стряпала и подавала, и трудилась в клубах соли, перца и муки. Ее руки всегда были в мучных перчатках. На подоконнике всегда стояли пироги и в духовке – кексы. Она заведовала чудесной кладовой, ориентированной на запад, увешанной огромными связками бананов леопардовой масти; там стояли большие корзины с пончиками, яблоками и грушами, нечто вроде темных джунглей – стоишь посреди них, вдыхаешь и с обожанием читаешь названия специй. Магическое слово – корица! Главное слово в бабушкиной кладовке – корица! И все остальные – шалфей, чабрец, паприка, базилик, кориандр! Лавровые листья! Приправы кайенские, бенгальские, бомбейские, с яркими желтыми солнышками на банках. Заварка из чая пеко. Помол кофейных зерен! И вездесущая корица. Мерой веса у бабушки служила пригоршня, горстка. Она не читала рецептов. Она действовала инстинктивно. Я потом задавался вопросом, что бы случилось, если бы она вынуждена была надеть очки получше, когда кто-то сказал: «Почитай рецепт».
* * *
Мой дядя был потрясающим человеком, моим любимым супердядюшкой. Он работал в прачечной в Уокигане и жил на противоположном конце города. Все они были моей шведской родней с маминой стороны, и он приходил к нам по крайней мере раз в неделю и приносил нашу стирку, которая обходилась нам дешевле, потому что он работал в прачечной. Он заходил с заднего крыльца, и его смех звенел по всему дому, знаете ли. Смех моего жизнерадостного, громогласного, изумительного дядюшки-шведа.
* * *
Это произошло в ту неделю, когда застрелили моего дядю и он умирал в больнице. И мы с братом и двумя кузинами поднялись в темную комнату рассказывать страшные истории. Черта с два! Мы «проказничали». Примитивный секс… мы и сами не понимали, что творим. Но это был первый опыт… тисканье, возня. Когда все закончилось (ничего особенного не произошло, конечно), мы с братом пошли в туалет и попытались помочиться, но не тут-то было, потому что у нас случилась полуэрекция. Мы не могли мочиться прямо. Это я запомнил. И мы обхохотались, потому что в жизни ничего подобного не видели. Я понятия не имел, что такое эрекция, но двоюродный брат меня просветил. Мы спустились вниз и узнали, что дядя скончался, и я заплакал. Но я оплакивал не дядю. Я плакал, потому что там, наверху, был мой первый в жизни опыт. Я испытывал эйфорию, откровение.
* * *
Но его похоронили спустя три дня, и по дороге с кладбища я ушел на встречу с мистером Электрико, и моя жизнь изменилась. Вот если бы он не умер, то в середине той недели мы бы уехали в Тусон. Мы собирались ехать в Тусон. Машина была полностью снаряжена, когда его застрелили. Так что мы остались на похороны, но если бы он не умер, я бы никогда не встретил мистера Электрико и моя жизнь сложилась бы иначе. Я бы не начал писать, потому что именно мистер Электрико сказал мне: «Живи вечно». И после встречи с мистером Электрико, стоя у карусели и глядя на лошадок, кружащих под музыку «Прекрасный Огайо», я осознал, что нечто изменило мою жизнь. И опять по щекам потекли слезы, потому что мистер Электрико прикоснулся ко мне. Вот какая выдалась странная неделя, и такая с ней получилась история. Моя мама однажды случайно взяла это повествование, которое лежало у меня дома, не знаю почему, в Венис-бич, много лет спустя. Она прочитала его и была ошеломлена: «Боже, что это за история?»
