Д.: Именно! Ты знаешь, почему дети не ладят
со взрослыми?
Они принадлежат к разным расам, и вместе им
не сойтись.
Т.: Точно! Ну, ты и гений, Дуглас!
Д.: Ты приводишь статистику, я – откровения.
Настоящие откровения, с пылу, с жару!
А когда наступает сентябрь,
Мы подытожим лето
И увидим, что получится!
Ледник
Летним утром раздавалось шлепанье босых ног бегущих мальчишек по благосклонным тротуарам, которое перемежалось бесшумной гонкой по мягкой горячей зеленой травке, после чего ребятня снова звонко шлепала до угла поглазеть, как громыхающие фургоны, влекомые цокающими лошадями, выкатываются враскачку на несусветный солнцепек. Затем, свернув за угол, они находили тень и распахнутую дверь, над которой красовалась вывеска: ЛЕДНИК ЛЕТА. Замечательное имя. Мистер Лето аж целых пятьдесят лет владел этим сооружением, где остатки Ледникового периода томились в двадцати, пятидесяти, сто, двухсотфунтовых брусках прозрачной красоты с отливом белого вина. Летом мальчики приходили сюда ощутить на себе дыхание зимы в знойный день из-за влажных дверей. Они приходили обонять запах мокрого деревянного настила, с которого ледяные кубы затаскивали на фургоны, понюхать навоз и сено, ароматы мороза. И в одном крыле холодильной фабрики стояли машины, которые выбрасывали над краснокирпичной стеной непрерывные океанские брызги, моросящий дождь, под которым можно было стоять, подставив прохладе обожженное, как глина, лицо. Лето на холодильной фабрике мистера Лето. Где еще можно разжиться сосульками, пережившими Рождество, чтобы заворачивать их в носовые платки и обсасывать до тех пор, пока они не приобретут льняной привкус. А еще ты сплевываешь щепочки с полов холодильной фабрики, вмерзшие в лед. Бросаешь себе или кому-нибудь за шиворот льдинку и начинаешь отчаянно отплясывать, завывая, размахивая руками и вскидывая ноги, как в балагане. Охлаждаешь горячечный лоб иероглифическими мазками льда. Выводишь слова на голой груди. Подкрадываешься, чтобы заглянуть в пещеру ледяного дома, увидеть большущие прозрачные глыбы, пропахшие аммиаком, которые могли быть только белыми медведями, да наверняка ими и были.
– Ух ты, какой пар с туманом! – прошептал Том.
Пары поднимались пеленой и ритмично плыли. Видны были прекрасные узоры: складки, завитки, изгибы, подобные женским очертаниям.
– Снежная королева, – пробормотал Том. – Вот где она живет. Иногда я ее вижу. Иногда я смотрю, как клубится пар. Вверх. Вниз. Вперед. Назад. Я как-то читал про нее. Никто сейчас не верит в Снежных королев. Так что я не удивлюсь, если она пришла сюда прятаться, раз никто больше не верит в ее существование. Смотрите, смотрите туда!
Они заглянули в дверной проем.
– О боже, – сказал дедушка, прогуливаясь мимо фабрики и замечая, как мальчики смотрят во все глаза на красоту, мглу, прохладу и дыхание прекрасной Снежной королевы, которое пахнуло на них. – О господи! Как это похоже на них. Зимой им хочется лета. Летом – зимы.
– Деда! – Дуглас стоял перед ним с носовым платком, полным ледышек. – Угощайся!
Дедушка принял дар подобающим образом. Это было похоже на пережевывание обледеневших стекляшек.
– Так я и думал, – сказал он задумчиво. – На вкус как ирландский лен…
Налет
Здание суда не могло не знать, что они идут его сокрушать. Заледенелой мраморной лавиной оно маячило в вышине с каменными кулачищами и горящими на солнце глазищами, поджидая, чтобы похоронить их навеки. Вместе с тем оно, не глядя, пропускало жрецов и корифеев своей веры и философии, стариканов и старушенций, вестников времени и разрушения в громыхающие бронзовые двери и выпускало из них.
Здесь, стало быть, располагалась их ставка. Дуглас, глядя, как спокойно вступает в сумеречные врата воинство смерти и тления, почуял, как внутри строятся замыслы. Здесь, в разящих паркетным лаком комнатах, шурша бумажками, комиссия по делам просвещения коварно вершила и рушила судьбы, топила субботы в потоках домашних заданий, выносила выговоры, пытала и наказывала за проступки. Сюда собирались, чтобы строить улицы прямее, жестче, теснее. Тут стискивали просторы природы и свободу. Если бы все получилось, как они хотят, то лет через пятьдесят от природы осталось бы одно воспоминание, и пришлось бы целую вечность добираться до окраин города, чтобы поглазеть на унылый лесок о трех деревцах.
Здесь, в этом здании, человеческие жизни раскладывали в алфавитном порядке по полочкам, по папочкам, по отпечаткам пальцев. Может, в этот самый момент их судьбы припечатываются штампами. Субъекты с ледяными личинами и шевелюрами цвета молнии, унося в своих чемоданчиках Время, спешили прочь мимо мальчиков ради служения Часам, дабы слиться с большими шестернями и пружинами.
Вечером они выходили из здания, улыбаясь, не потому, что Часы отпустили их домой, а потому, что они додумались до нового способа кого-нибудь удушить, заточить или опутать пошлинами и лицензиями. Ты даже не смог бы доказать, что живешь на свете без этих молодчиков, без этого здания, без этих часов и без свидетельства, педантично написанного чернилами и скрепленного подписью-печатью.
– Мы на месте, – прошептал Дуглас.
Он подождал, пока бронзовые двери с грифонами трижды грохнут, распахивая свой зев. Мальчишек подхватил ветер, засасывая в дверь при каждом зевке, заглатывая и словно обгладывая их косточки на досуге. Дуглас отшатнулся, вжимаясь в шеренгу мальчишек. Остальные выглядели неважнецки, подталкивая его вперед.
– Дуглас, ну же, иди.
– Иду.
Вдруг он побежал. Он толкнул дверь и скрылся из виду, а за ним – рой мальчишек.
Уже внутри, в ужасе от собственного ускорения, они столкнулись друг с дружкой, хватаясь за локти и запястья. Дверь громыхнула и зашипела.
Воцарилась тишина мерцающей каменной мертвецкой, свойственная присутственным местам, нарушаемая лишь тюкающими вдалеке, как молоточки, каблучками, отдаленным телефонным перезвоном, подобным детскому крику, запахами синих чернил и бледно-серых резиновых ластиков, аккуратно нарезанной белоснежной бумаги, золотых пенсне и фарфора, табака и старых шляп. Дворец правосудия пустел в этот поздний час. Они увидели распахнутые кабинетные двери, тронные залы, из которых урчащие янтарные львы ускакали кошачьими прыжками.
– Ш-ш-ш! – Дуглас неуверенно шел с картой в руке, видя и не видя ее, нуждаясь и не нуждаясь в ней. – Стойте!
За матовыми стеклянными дверями раздавался приглушенный гомон.
Голос Квотермейна:
– Итак, вот что предстоит сделать за следующий год, максимум – два. Ужесточить систему школьной дисциплины. Больше уроков. Заканчивать занятия в четыре часа дня, а не в три. Исправительная школа – всенепременно; финансирование за счет особых облигаций. Запретить фейерверки Четвертого июля в черте города…
