Внезапно на Дугласа навалилось ужасающее одиночество.
Они остались наедине, в одном помещении, он и часы, маячившие, как дурацкая образина, всю его жизнь, и ночью, и днем. Он чувствовал, что в любой миг гигантская машина может выбросить осьминожьи щупальца бронзовых пружин, сграбастать его, швырнуть в мясорубку зубастых шестеренок и перемолоть в бездонном желудке, смазывая себя впрок его кровью. Вон ощетинился и ждет его целый лес зубьев и штырей, как в музыкальном автомате, чтобы поиграть на его косточках, исполосовать в кровь его плоть. Его закачало, и он припал к двери, в одиночестве.
И тут часы, словно только и дожидались подходящего момента, прокашлялись громом июльской грозы, заключив его в яркое облако. Машина сжалась и откатилась назад, как пушка перед сотрясением нового выстрела. Но не успел Дуглас повернуться, чтобы сбежать, как часы разразились грохотом. Один! Два! Три! Четыре раза! Часы ударили в колокола! А он – мошка в оловянной кружке, мышка в ведре, все шарахается и шарахается об стенки! Башню охватило землетрясение, она содрогнулась, свалила его с ног. Он ударился об стену, лихорадочно хватаясь за нее и крича, чтобы не лопнули барабанные перепонки. Один, два, три, четыре! Ураган вдребезги размолотил воздух. Оглушенный, он вжался в стену, скрежеща зубами, жмурясь. Его сердце заклинилось и застопорилось два, три, четыре раза.
Воцарившаяся после этих раскатов тишина походила на внезапно возникшую пустоту. Из его легких высосало воздух. Он упал, как картина со стены, словно из разжатой могучей руки. Он пролежал недолго, разглядывая влажными глазами исполинский механизм, который снова погрузился в себя, в свою философию, в вечность. Механизм напомнил ему и городу о судьбе, о движении навстречу ночи. Механизм жестоко покарал его за вторжение в его владения без приглашения и теперь ждал, когда Дуглас образумится и вернется на землю узников, работавших в тени учреждения, где Часы объявляют свои решения и наказания. В этот раз ему все сойдет с рук, намекал механизм Дугласу, коварно подмигивая вращением металла и кругами на масле. Но в следующий раз механизм проломит ему грудную клетку и остановит его маятник навсегда. Механизм одним звуковым ударом расплющит яичную скорлупу его головы, ослепит его глаза землей, забьет нос цветами и залепит уши зеленым апрельским мхом с букашками.
Он прополз несколько дюймов, потом встал и прислушался. Далеко внизу хлопнула большущая бронзовая дверь. Наверняка это Уборщик выпроводил последнего из мальчишек. Здание суда опустело и притихло. И теперь, освободившись, Уборщик может в любую минуту нагрянуть сюда, чтобы развеять навязчивые мысли Дугласа и помешать ему исполнить свой долг. Дуглас поднялся и направился к выходу. Ему больше не хотелось иметь дело с часами. Никому не придется выставлять его за дверь. Он выбежит по собственной воле. И этой ночью чудовищный циферблат уставится бледно на своей башне, ухмыляясь и подгоняя его в ночи, сквозь лето, в школу, не давая перевести дух.
При этой мысли Дуглас помедлил, пошарил в куртке и вытащил связку десятидюймовых петард, перевязанных одним запалом. Он долго их разглядывал, держа перед собой, поворачивая, зажав в другой руке заждавшиеся спички. Потом он подкрался на цыпочках, затаив дыхание, напряг зрение, надежно уложил петарды в механизм и чиркнул спичкой. Часы зловеще загудели. Подняв зажженную спичку, чтобы она искрилась перед глазами, он хотел было задуть ее. Его рука машинально дернулась вниз. Спичка коснулась запала, и тот зашипел, рассыпая искры.
В ужасе от содеянного, Дуглас крутанулся волчком, вскрикнул, упал, встал, выбежал, грохнул дверью и скатился по ступенькам мимо Уборщика, который, поднимаясь, не успел преградить ему путь. Дуглас, крича на бегу, исчез в недрах здания. Уборщик, остолбенев, глядел на дверь, ведущую в большие часы.
В городе жители с содроганием задрали головы в небо. У здания суда, под вязами, мужчины за шашечными столиками вскочили на ноги вместе с остальными.
Часовая башня извергала мощные взрывы. Раздавались сдавленные хрипы металла, раскаты, перезвоны. Часы пробили двадцать раз. Стрелки часов судорожно завертелись. Белые голуби, обезумев, взмыли в небо с крыши, словно подброшенная пригоршня книжек. Донг! Закружились пух и перья. Ужасные сотрясения раздирали воздух. Зачастила барабанная дробь, что-то заскрежетало, закряхтело. В последний раз содрогнулись часовые стрелки, грянул поминальный звон. И воцарилось молчание.
Население города уставилось на мертвые часы. Не слышалось тиканья, ни мнимого, ни явного, щебета птиц, кошачьего урчания автомоторов, даже шипенье жаркого на кухне, кажется, на миг прекратилось. Кровь застыла в венах. Дети в песочницах в радиусе мили привстали. Люди заговорили, что вот-вот убиенная башня со всеми потрохами – циферблатом и цифирью, часовыми стрелками и бронзовыми обломками, железным метеорным ливнем, с завыванием, рокотом и дребезгом обрушится на шахматистов, завалив их руинами на часы, на годы, на целую вечность.
Но ничего кроме тишины не последовало. И безжизненные часы – нелепый фантом, уткнувшись в небо мертвыми стрелками, – безмолвствовали и бездействовали. За молчанием последовала еще более длинная пауза, пока весь город не замер, уставившись в чернеющее небо.
Полустанок
Прогуливаясь вдоль рельсов, они нет-нет да заглядывали в свои коричневые бумажные пакеты, чтобы насладиться ароматами сэндвичей с паштетом из ветчины, обернутых в вощанку, солений цвета морской волны и мятной жвачки. При ходьбе в пакетах булькала припрятанная шипучка, которая потом бурлила у них в сытых желудках, когда они карабкались на высоковольтные опоры, чтобы погорланить в небеса. На всем пути они прислушивались, припадая к горячим стальным рельсам, к поездам, курсирующим в тридцати милях и отщелкивающим морзянку в их обожженные уши. Потирая уши, они бежали, перебрасываясь мячиками под раскаленными гудящими проводами электрических столбов в знойный полдень, когда все разогревалось, и от осмоленных столбов, белых домов, синих рельсов, ручьев и бетона поднимался жар в воздушный океан. Все плыло и колыхалось, словно могучий теплый поток восходил прямо во Вселенную; частички травы и неба взвивались летним костром к небесам. Все пылало зеленью, синевой и белизной. У них под мышками расплывались большие потные разводы. Их голоса тонули в океане тепловых потоков, как под водой.
И вдруг, словно резкий росчерк, удар, возник и мгновенно пропал поезд, и они едва успели отскочить, крича и махая руками вслед исчезающей молнии.
Они добрались наконец до заброшенного полустанка, унылой дальней оранжевой станции, где когда-то продавали билеты и пассажиры ожидали поезда с зонтиками под солнцем и дождем, а теперь царили запустение и разруха. Здесь они и уселись, разложив свои увлажнившиеся сэндвичи из белого хлеба, наклоняя бутылки с газировкой, чтобы внутри бегали прозрачные пузырьки.
На лоне природы
Кто скажет, где кончается город и начинается природа? Кто скажет, откуда что берется и кому что принадлежит? Вечно существовало расплывчатое непостижимое место, где эти два начала боролись, и одно из них побеждало на время и воцарялось на какой-нибудь улице, на дереве, в кустарнике. Волны великого моря трав и цветов набегали весной и летом, грозя опрокинуть продуваемые ветрами сараи на окраине времен, подтопить гаражи, как дырявые лодки, поглотить старые драндулеты, брошенные на произвол дождя, способного вышелушить их краску, а значит – обречь на ржавчину. Ржа – единственное, что служило природе на благо, ибо на природе обитали ветры и дожди, и там же проживала ржавчина, которая выходила по ночам обрабатывать город, поднимать черепицу, выдергивать железные гвозди, разъедать краску и покрывать тротуары травой. На самом деле город – большой корабль, населенный постоянно снующими уцелевшими жителями, которые избавляются от травы, скалывают ржавчину, поддерживая корабль в исправном состоянии. Спасательная шлюпка, сродни материнскому кораблю, нет-нет да улизнет за пределы города, в безмолвную бурю времен года и потонет в тихих заводях термитников и муравейников, познав стрекотание кузнечиков, шуршащих, словно сухая бумага, в горячих травах. Она забивается пылью и заселяется пауками и наконец лавиной черепицы и смолы обрушивается, как поминальный костер, который следующей осенью воспламенят грозы синими молниями, снимающими со вспышкой картинку торжествующей природы.
