Природа всегда брала свое: город вечно завоевывал новые рубежи, а природа снова прибирала их к рукам. Города никогда не побеждали. Они лишь существовали в безмолвной опасности, полностью оснащенные садовыми ножницами, газонокосилками, распылителями против насекомых, во всеоружии и наготове, упорно плывя столько, сколько предписано цивилизацией, но готовые потонуть в приливах зеленых трав и быть навечно погребенными, как только сгинет последний человек, выронив мастерок и косилку.
И вот по этой-то земле, за городом, бежали и бежали Дуглас и Чарли с мальчишками…
Мишурный город
1922
Славься, мальчик, ты молодец!
Мама тобою гордится, малец!
Светлая звездочка,
Мамина трещоточка,
Помогаешь маме
Сводить концы с концами.
Много выгодных контрактов тебе еще
дадут.
Все мамочке в руки они попадут!
1938
Будь ты неладен, ребенок-чума!
Отчима с матерью сводишь с ума!
Знай же, богатство твое обкорнали,
Нечего хныкать: «Меня обокрали!»
Все деньжата просадил,
Всё на ветер ты пустил —
На конфетки, шоколадки,
Леденцы и мармеладки.
Сын Фантома Оперы вспоминает
Помните глыбу на спине у Горбуна собора Парижской Богоматери? Так вот, этой глыбой был я. Из нее я произошел на свет.
Кто спустился по лестнице, чтобы перепугать всех маской смерти посреди бала-маскарада в опере?
Я.
Горбун был моей матерью. Фантом – отцом. И это моя волосатая лапа выползала из потайного книжного шкафа в «Коте и канарейке»
[31].
Я был той Летучей Мышью, что висела на деревьях вверх тормашками и злорадно падала на моего приятеля.
Я дитя, порожденное кинематографом. Если некоторые утверждают, что родились в сундуке, то я хочу сделать возмутительное заявление, что за серебристым экраном кинотеатра «Элит» в Уокигане, штат Иллинойс, в 1920 году как-то ночью свора привидений сошлась вместе в ходе некоего генетического сеанса и произвела на свет Рэя Дугласа Брэдбери.
Я упомянул свое среднее имя, потому что, как вы могли догадаться, я был наречен в честь Дугласа Фэрбенкса-старшего, который в том году пребывал на вершине своей славы.
Мое первое воспоминание – это рождение на свет. Мои второе, третье, четвертое воспоминания связаны главным образом с кино.
Я видел «Горбуна собора Парижской Богоматери» в трехлетнем возрасте. Спустя шестнадцать лет, в 1939 году, я сходил с друзьями посмотреть этот фильм снова. Я сказал, что хорошо его помню. Мои друзья сказали, что это невозможно. Никто не помнит увиденное в трехлетнем возрасте.
Но для того, кто помнит свое рождение и послеродовые ужасы, такое воспоминание проще простого.
Я перечислил друзьям все основные сцены.
Фильм «Человек, который смеется» с Конрадом Фейдтом, снятый в 1928 году, – наглядный пример. Фейдт, призванный во дворец юной принцессой, убегает, стоит ему заподозрить, будто она хочет выставить на посмешище его застывшую, не сходящую с лица улыбку, вырезанную у него на щеках цыганами, когда он был ребенком. Он возвращается в свой театр и сидит в одиночестве, опустошенный и несчастный. Слепая девушка, любившая героя все эти годы, даже не видя его (любит его, если хотите, ради него!), находит надушенное письмо, оставленное им по пути во дворец. Не будучи в состоянии прочитать письмо, она чует по запаху нависшую катастрофу. Когда Фейдт возвращается, уязвленный тем, что ему кажется отказом, слепая девушка приходит к нему и, не проронив ни слова, кладет голову на его колени, как дитя, как раненый зверек, который рад его возвращению.
Мой пересказ хромает. Эта сцена, очевидно, является мелодрамой на грани пошлости. Она не должна произвести впечатление, но, озираясь в темноте по сторонам, несколько месяцев спустя в окружении молодых людей, лет на тридцать моложе меня, выросших в эпоху звукового кино, я видел кругом слезы, бежавшие в три ручья по щекам. Колоссальная Метафора, неизбежная немая сцена, плюс Фейдт собственной персоной творили чудеса.
Лучше свихнуться, чем загнуться.
Потрясающая мысль, не правда ли?
Остановимся на ней.
В мире живут тысячи тысяч людей, обманутых, подавленных, но вместо того чтобы распрощаться с жизнью, они выживают сумасшествием.
Наш самый сильный порыв от зародыша и далее – это выдыхать и вдыхать, держаться на плаву. Любой ценой, чего бы это ни стоило. Самосохранение – старое клише. И если «я» может сохраниться в холодном ночном поту безумия, так это лучше, чем могила. Лучше уж худая свеча с тусклым огоньком, чем никакой свечи.
Так что, как видим, безумие – это еще один способ держаться, чтобы не сойти со сцены навсегда. Мы так любим жизнь, что ни за что не хотим с ней расставаться. Она как липучка от мух, которую У. К. Филдз не мог отодрать со своей клюшки для гольфа, поощряемый лилипутом – подносчиком клюшек. Такое ощущение, что старый добрый У. К. все еще чертыхается под ливнем, оглушенный молнией, но отбивается от натиска стихии своими клюшками, неистово и до конца.
В моей жизни бывали моменты, когда мне, как и всякому человеку, нужно было выплакаться. И вместе с тем я не хотел своей скорбью причинить боль кому-нибудь в нашей семье. Мне хотелось побыть наедине со своей печалью, чтобы она истекла слезами, как кровью, чтобы жить дальше. В годы после кончины отца я временами тосковал по нему так, что мог расплакаться от боли. В такие моменты я запирался в ванной и вставал под душ, где струи воды не только омывали мою плоть, но и заглушали мой неудержимый плач, а слезы очищали меня изнутри. Стоит попробовать. Оглядываясь на себя под душем, плачущего как бы под дождем, я не могу не задуматься: какая сильная сцена для фильма. Я никогда не встречал такого на экране. Однажды нужно будет ею воспользоваться. Здесь присутствует метафора. Чувственность, но не расчувствованность. Здесь человек делает то, что должен, здесь слезы, которые он должен излить, печаль, от которой не может сбежать. Так что делайте свое дело. А сделав, шагните освеженным в мир, в лоно семьи, чувствуя себя лучше, но не умудреннее.
