Комната ожила от смеха, веселых разговоров, позвякивания серебряных ножей и вилок о фарфор, чистого, мелодичного звона бокалов на высоких ножках, когда все чокались после очередного тоста. Здесь были люди, радующиеся жизни, любящие жизнь и друг друга. На целом ряде лиц Мэри замечала характерный подбородок Куртенэ – ямочка у женщин, более заметная выемка у мужчин, – который повторялся и на портретах, глядящих на собравшихся со стен.
«Это и есть семья, настоящая новоорлеанская семья», – поняла Мэри. Сердце ее тревожно забилось. Где-то там, в Новом Орлеане, была такая же семья, к которой принадлежала она сама. Возможно, в этот момент они тоже сидят, собравшись за одним столом. Возможно, они высоко поднимают бокалы своими необычными пальцами, которые были такой же семейной чертой, как и подбородки Куртенэ.
«Они мои, – подумала она, – и они рядом, я знаю. Скоро я буду с ними. Сейчас август. Еще десять недель, и лето кончится, все вернутся в город, и мадемуазель Сазерак отыщет для меня мою семью».
Селест Сазерак ласкала безумным взором картину. Это был портрет прекрасной женщины в сложного фасона платье из золотой парчи. Необычными пальцами она сжимала хрупкий кружевной веер.
«Теперь она моя, – радостно думала Селест. В ее жадной улыбке не было ничего человеческого. – Все мое – и веер, который раскрывался при королевском дворе, очаровывая короля волной кружев; мое, как тому и следовало быть. Наконец-то мое. Мое сокровище – как и все прочее в шкатулке. Мое сокровище – моя тайна.
Никто никогда ничего не узнает. Эта глупая американка сгниет в Монфлери с этой идиоткой Бертой, которая выезжает в город только раз в год. Их так легко обвести вокруг пальца, они и рады плясать под мою дудку. Идиотки».
Она прикрыла рот рукой. Не надо смеяться вслух. Никто не должен догадываться о ее счастье, ее торжестве. Наконец-то она одержала верх над своей сестрой, получив ее ящичек и убрав с дороги ее дочь. Это было так приятно, еще приятнее после стольких лет ожидания! «Господь послал мне эту месть», – подумала она и, несмотря на руку, зажимавшую рот, издала резкий, ястребиный крик.
Отняв руку ото рта, она проговорила вслух:
– Это мое, и никто его никогда у меня не отберет. Я ни перед чем не остановлюсь, лишь бы сберечь это. Ни перед чем.
Глава 15
– Они уехали, и стало так тихо, – сказала Мэри. – Жаль, что они не побыли подольше.
– А мне не жаль. Они мешали работам на валу. Из-за всех этих променадов и пикников мы ничего не успели сделать. – Филипп был явно не в духе.
Мэри молча пила кофе. Со стола еще не убрали откидные доски. Взглянув на огромную поверхность полированного дерева она почувствовала себя маленькой и одинокой. И ненужной. Обустройство семейного досуга оказалось нелегким делом, даже под руководством Клементины. Зато было весело. А сейчас она маялась от безделья.
Она посмотрела на Филиппа. Ей очень хотелось спросить его, знает ли он, когда ожидать возвращения Жанны с матерью из Батон-Ружа.
Но он читал газету. Да и скорее всего, он ничего не знает. Надо было спросить об этом Grandpère. Но тот вышел из-за стола, едва начался завтрак. Он очень спешил осмотреть поля – ночью прошла гроза с градом.
«Каждому есть чем заняться. Кроме меня». Она еще раз украдкой посмотрела на Филиппа. На его подбородке вырос крошечный треугольник щетины, пропущенный бритвой. Мэри подумала: «Интересно, какой он на ощупь?» При этой мысли у нее защипало в кончиках пальцев.
«Что со мною происходит? Откуда эти странные мысли?» Ей все время снились сны, но ни одного из них она не могла припомнить. Однажды она проснулась от того, что ее ладони крепко стиснули груди. Хотя кокетство кузин казалось ей нелепым, она попыталась перед зеркалом помахать веером, как они. В конце концов она бросила это занятие, в полной уверенности, что выглядит чрезвычайно глупо.
«Я нравлюсь Филиппу, я точно знаю, – про себя сказала Мэри, – только не знаю, до какой степени. Хочет ли он поцеловать меня? И понравится ли мне это?» Она вновь метнула на него быстрый взгляд. Рот у него был пухлый, как и все прочее. Прикосновение его губ будет мягким. Она потрогала пальцами собственные губы, словно проверяя, достаточно ли они мягкие. Губы были пересохшие, потрескавшиеся. Надо будет их чем-нибудь смазать.
– Мэри. – От звука голоса Филиппа она вздрогнула. Уж не догадался ли он, о чем она думает? – Мэри, перестань витать в облаках. Я с тобой говорю.
– Так говори, я слушаю. В чем дело? – Она не могла взглянуть на него.
– Я еду на сахароварню. Хочешь со мной? Ты, похоже, очень скучаешь.
– С превеликим удовольствием. – Беспокойные мысли испарились, едва появилась возможность чем-то заняться. – Я сбегаю наверх, надену костюм для езды. Буду через несколько минут, очень скоро.
– Не спеши. Я покурю на конюшне.
У Мэри больше не было времени на бесплодные и мучительные раздумья. Grandpère разрешил Филиппу показать ей плантацию, и теперь каждый день стал для нее источником новых ощущений и сведений.
Если она и грезила, то сама того не осознавала. Сахароварня находилась на дальнем конце плантации. Чтобы добраться до нее, Филипп и Мэри ехали по улице между хижин рабов и через поля тростника.
Филипп кивнул группе темнокожих стариков и старух, которые сидели в креслах-качалках в тени большого, поросшего мхом дуба прямо посреди улицы.
– А эти проклятые аболиционисты еще утверждают, что черные заживут полной жизнью, получив свободу, – сказал он Мэри. Голос его напоминал ворчание злой собаки. – Эти рабы многие годы пальцем не шевельнули, но их все равно кормят, лечат, одевают. На свободе они просто умерли бы с голоду.
Мэри промолчала, хотя это и стоило ей больших усилий.
А потом она увидела тростник и уже ничего не могла бы сказать, даже если бы захотела. Сначала он вырос перед ними зеленой стеной. Когда они подъехали поближе, она посмотрела поверх этой стены. Казалось, стена эта простирается до бесконечности – справа, слева, спереди. Это производило ошеломляющее впечатление.
– Вот сюда, – сказал Филипп. – Держи уздечку покрепче. Лошади терпеть не могут тростник, следи, чтобы твоя не понесла. – Он направился вперед, к узкой тропке между высокой негнущейся зеленой порослью.
Едва они проехали несколько ярдов, как Мэри сама чуть не взбрыкнула от страха. От их движения тростник громко зашуршал. Они были окружены тростником со всех сторон, его стебли доставали им до плеч. С листьев взмывали насекомые, обеспокоенные их вторжением, и Мэри от страха чуть не падала в обморок всякий раз, когда они касались ее лица и шеи. Она с силой выдыхала через нос, стараясь отогнать их. Копыта лошадей вязли во влажной почве и издавали хлюпающие звуки. Это напомнило перепуганной Мэри зыбучие пески. Над головой, в безоблачном небе, палило солнце. Тростник, казалось, улавливал жар, удерживал его, наполнял влагой, взятой от земли, превращая ее в липкий невидимый пар; он обволакивал Мэри этим жаром. Филипп крикнул через плечо:
