Получив от деда галантный поцелуй, она поманила за собой Мэри и стрелой помчалась наверх, в свою комнату.
– А-ах, помоги мне вылезти из этого ужасного дорожного костюма, Мэй-Ри. Он такой практичный. Я его презираю. – Ее голос на мгновение пропал за складками темно-синего платья, но Жанна говорила не переставая. Мэри никогда не видела ее такой радостной и возбужденной. – Это все равно как если бы мечта сбылась, Мэй-Ри, и все благодаря тебе. Представляешь, папа приехал в Батон-Руж в ярости. Мама послала ему ужасное письмо, в котором писала, что навсегда останется жить у сестры, поскольку папа опозорил ее, позволив своей любовнице явиться в Монфлери. Он собирался притащить маму домой за волосы, и я этому вполне верю… У них была такая ссора! Мне даже не надо было подслушивать, они орали так громко, что слышно было во всем доме. Я узнала столько интересного! Когда мама увезла меня из Нового Орлеана из-за лихорадки, она сказала папе, что больше не станет рожать ему детей, ибо не в силах видеть, как они умирают. А он ответил, что ему это безразлично, ведь Амаринта – так зовут его любовницу – нарожает ему сколько угодно детей, и что она любит его больше, чем любила и может любить мама. Они все ругались, били фарфоровые украшения в лучшей гостиной тети Матильды. Шуму от них было, как от парового гудка. Так было увлекательно! Папа сказал, что она его никогда не любила, что он ей просто был нужен, чтобы завести детей. А мама сказала, что это неправда, что она любит его больше жизни и все годы на плантации были для нее адом, она так и сказала – адом, Мэй-Ри, потому что он почти никогда не приезжал, а сам проводил время с этой женщиной.
Тогда папа закричал еще громче: «Чего же еще ты хочешь, если твоя дверь всегда заперта?!» А мама заплакала. Она сказала, что запирает дверь только последние три года, потому что у нее начались «изменения». Мэй-Ри, что это за «изменения»? Ты знаешь? Нет? И я тоже не знаю. Надо будет выяснить… В общем, потом папа разорался так, что стекла задребезжали: «Ты всегда плачешь! Я не могу разговаривать с тобой, когда ты плачешь!» А мама рыдала как одержимая. «Я написала тебе письмо, – сказала она, – в нем говорилось, что я наконец поняла свои ошибки. Я просила тебя разрешить мне вернуться в город, чтобы мы снова жили как муж и жена».
Папа закричал: «Что-о?!», а мама заплакала еще сильней и сказала, что всю ночь не смыкала глаз, когда писала письмо, но, не успев закончить, узнала, что любовница папы уже едет в Монфлери. И тогда она сожгла письмо, а пепел втоптала в каминный коврик. Тогда папа снова сказал: «Что? Что было в том письме?» А мама сказала, что уже сказала. Тогда он тоже принялся рыдать – в точности как мама. Много раз они говорили друг другу «милый», «любимая», целовались, но больше уже не кричали, так что я не все смогла услышать. Но главное я расслышала – папа пообещал высечь Амаринту кнутом и оставить ее навсегда. И еще я услышала, как они говорили о тебе, Мэй-Ри. Мама сказала, что, когда узнала, что у тебя желтая лихорадка, поняла, что не права, пряча меня от болезни, поскольку что на роду написано, то и будет. И поэтому, видишь, Мэй-Ри, папа и мама снова вместе – и это из-за тебя. Когда они вернутся, ты сама все увидишь. Они все время держатся за руки и друг на друга не надышатся. Надо же, такие старички! Очень трогательно.
А теперь мы поедем в Новый Орлеан на День всех святых. Меня введут в свет; мама пишет в Париж, заказывает мне там платье. Если в Батон-Руже было так замечательно, то представляешь себе, что будет в Новом Орлеане! Я самая счастливая девушка на свете, и все благодаря тебе, Мэй-Ри. Ты мой личный ангел-хранитель!
Глава 16
К удивлению Мэри, сентябрь оказался еще жарче августа. Вся жизнь замедлилась. Птицы пели лишь время от времени, словно пение отнимало у них слишком много сил. Животные и люди двигались лениво, и настроение у них было раздраженное. Даже у могучей реки был такой вид, будто ее течение подчинилось всеобщему оцепенению.
По контрасту грозы были чаще и сильнее, чем летом. Облака собирались в блеклом голубом небе с немыслимой быстротой. Потом они темнели, поблескивая внутренними вспышками, и изливались бурными потоками воды и шквалами молний и грома.
Облегчение от жары бывало недолгим. Грозы заканчивались так же резко, как и начинались, оставляя насыщенный влагой воздух, который тут же прогревался солнцем.
Даже Мэри пришлось отступить перед натиском климата. Ее французский начал подергиваться плесенью, и она не предпринимала попыток продолжить занятия с Жанной. Она обнаружила, что любое движение требует невероятных усилий воли – даже просто поднять руку. Ей все время хотелось плакать, и она уверилась в том, что лето никогда не кончится и каждый следующий месяц будет еще томительнее предыдущего. Жанна поднимала ее на смех, дразнила и издевалась.
– Не будь ты такой американкой, – говорила она. – Не обращай на жару внимания, и она перестанет тебя мучить.
Мэри старалась. Однажды она даже заставила себя прокатиться вместе с Жанной к береговому валу.
Но это было лишь один-единственный раз. Вид рабочих-ирландцев подействовал на нее слишком угнетающе. Там были мужчины всех возрастов; их голые спины были красны от солнечных ожогов, а лица под завязанными узелком платками, предохранявшими головы от зноя, выражали угрюмую решительность. Они на мгновение оставили работу, пропуская молодых женщин и грума. Мэри слышала тяжелое дыхание рабочих в те несколько секунд отдыха, которые подарило им появление всадниц.
– Разве можно работать под таким солнцем, – сказала она. – Я не могу этого видеть.
Однако Жанну это совсем не волновало. Она продолжала прогулки каждый день. Она напомнила Мэри, что ремонт вала – идея Вальмона Сен-Бревэна.
– Когда-нибудь я его там обязательно встречу. Любовные увлечения были единственным интересом в жизни Жанны. Она бесконечно рассказывала о сердцах, покоренных ею в Батон-Руже, о кавалерах, которыми она будет окружена в Новом Орлеане. Ее поглощенность собой действовала Мэри на нервы, и без того подпорченные жарой.
Иногда Жанна говорила и о любовных увлечениях других, и это еще больше раздражало Мэри. Жанна решительно настроилась влюбить Мэри и Филиппа друг в друга. Она без умолку щебетала о том, как он красив, каким станет богатым и как боготворит Мэри. Наоборот, Филиппу она нахваливала подругу, щедро привирая. В результате тем спокойным отношениям, которые сложились между Мэри и Филиппом, пришел конец. Оба стали чувствовать скованность и неловкость в присутствии друг друга.
В середине сентября Филипп уехал назад, в Байо-Теш. По его словам, для работ на валу он был не нужен, а вот при уборке тростника у дяди Бернара его присутствие было совершенно необходимо.
Мэри была рада его отъезду. Но потом стала по нему скучать. Она винила во всем Жанну и становилась все более раздражительной. Сдерживаться было трудно и оттого, что все вокруг нее ссорились. Grandpère и Карлос, отец Жанны, каждый раз превращали еду за семейным столом в настоящие баталии. Старик метал громы и молнии, утверждая, что банкиры – паразиты, которые высасывают из плантаторов все прибыли. Карлос возражал ему, что мир не кончается на границах Монфлери, где все никак не может кончиться восемнадцатый век. А Берта безуспешно пыталась успокоить обоих.
