Как всегда, доктор Перигрю оказался прав. Элизабет оправилась от своей потери. Хэтти принесла ей Кэтрин, и девочку так напугал плач матери, что Элизабет пришлось взять себя в руки. Затем к ней вошел Лукас, и его горе было столь сильным, что ей пришлось, позабыв о собственных переживаниях, успокаивать мужа. Лукас словно обезумел от горя.
– Мой сын, – рыдал он с опухшими от слез глазами, – мой сыночек умер еще до того, как я увидел его. Разве это справедливо? Вся моя жизнь – сплошная несправедливость. Никогда я не имел того, что хотел, никогда! Я был достоин командовать полком, а меня назначили простым лейтенантом. Они должны были умолять меня участвовать в почетной гвардии Хэмптона. Это я должен быть главой фосфатной компании, а не Пинкни. Он не знает и половины того, что знаю я. Я не жаловался. Я никогда не жалуюсь. Это недостойно мужчины. Но потери сына я не перенесу. Все, о чем я просил Господа, – это иметь сына. У мужчины должен быть сын, иначе что это за мужчина? Я не позволю! – Он погрозил небу кулаком. – Как посмел ты так обойтись со мной?!
Он вновь расплакался, скрежеща зубами от ярости. Плач перемежался выкриками; наконец Элизабет стала опасаться, не сошел ли он с ума.
Она с трудом поднялась с кровати и подошла к нему:
– Лукас. Можно, я помогу тебе, Лукас? Я тебя поддержу и утешу.
Она упала в его объятия. Ноги Лукаса подкосились, и они вместе оказались на полу. Прижав голову мужа к груди, Элизабет долго шептала ему бессмысленные слова – так она утешала Кэтрин, – пока он наконец не успокоился.
Говорят, что общее горе либо сближает, либо вносит отчуждение. Потеря сына тесней связала Лукаса и Элизабет. Они стали близки друг другу, как никогда.
Но весной все переменилось.
«Чарлстон, 14 апреля 1880 года. Я снова принимаюсь за свои записи. – Почерк полковника Уильяма Эллиса был неизменно четким и убористым. – На острове, обозревая гавань и город, который некогда пытался разрушить, я ощущаю дух истории, ощущаю свою роль в большом плане Всемогущего Господа. Сейчас мне в командование вверили батальон. Наша задача состоит в том, чтобы восстановить судоходные каналы, благодаря которым этот край некогда был центром торговли, увеличивавшей преуспеяние высокомерных рабовладельцев, развязавших бойню, известную ныне под названием Гражданской войны. Я не в силах постичь, отчего федеральное правительство затеяло восстановительные работы и поручило мне их возглавить».
Полковник Эллис был офицером, а не политиком. Цель блокады гавани кораблями Объединенного флота была ему ясна. Он приветствовал прибытие двадцати старых китобойных судов, нагруженных камнями. Суда затопили в устье каналов, отгородив гавань от открытого океана. Теперь он должен был поднять «каменный флот» и прочистить каналы, чтобы новые капиталисты Юга могли вывозить хлопок, лес, фосфаты дешевым морским путем. В послевоенные годы полковник Эллис защищал поселенцев Запада. Он ничего не слышал ни о саквояжниках, ни о северной столице, ни о продажных политиках. Конгресс присвоил двести пятьдесят тысяч долларов, выделенных на работы, и направил в гавань инженерные войска Объединенных Сил. Полковник исполнял приказ.
Полковник посмотрел в бинокль на водолазов, которые устанавливали местонахождение кораблей на дне каналов. Он остановил взгляд на небольшой возвышенности, которую представлял собой форт Самтер. Образцовое сторожевое судно подходило к шаткой пристани. Он знал, что оно привезло туристов. Предприимчивый афинянин организовал морские экскурсии десять лет назад. Нынешняя будет особенно выгодна, подумал полковник. Сегодня как раз девятнадцатая годовщина со дня первой атаки на форт, положившей начало войне. Он перевел бинокль влево, а затем медленно поводил им, обозревая город. Он не мог дать себе отчет, отчего этот город завораживает его. Наверное, оттого, что он точь-в-точь такой же, каким полковник увидел его в первый раз. Расстояние скрадывало детали, но пастельных тонов дома с галереями были все те же. Линию горизонта образовывали крыши – черепичные и крытые шифером, и высокая колокольня церкви Святого Михаила вонзалась в голубое небо точь-в-точь как в тот день, когда он наводил на нее ствол орудия. Полковник вновь достал записную книжку.
«Когда я смотрю на открывающуюся передо мной картину, мне кажется, что я никогда не существовал, что вся моя жизнь – мираж. Порой я почти уверен, что этот процветающий город – фантасмагория, бесплотный и неуловимый призрак, как бесконечно повторяющийся сон. Это подавляет меня. Буду рад, когда работы наконец завершатся».
Снова и снова полковник смотрел на дома, окна которых были закрыты ставнями, и стены садов. Их загадочность, казалось, возрастала день ото дня. Они могли таить все что угодно – красоту и жестокость, очарование и ужас, неописуемую радость и невыразимое горе.
– Лукас, прошу тебя! Лукас, не надо!
Элизабет корчилась на полу, обхватив руками живот. Муж стоял над ней, собираясь снова ударить ее ногой в чрево.
– Будь ты проклята, – пробормотал он, – визгливая бесплодная сука. Он швырнул смятый в комок желтый листок и выскочил из дому.
Элизабет рыдала до тех пор, пока голова не заболела так же сильно, как живот. Затем она понемногу взяла себя в руки. «Ты должна встать, – приказала она себе. – Скоро Хэтти принесет из парка Кэтрин».
В открытое окно, словно в насмешку, доносился весенний шум. Элизабет с трудом подобрала с пола бумажку и села на стул. Затем она развернула и разгладила бумажку так, чтобы можно было прочесть. Это была телеграмма из Саммервиля на имя мистера и миссис Купер. В ней сообщалось, что у судьи Стюарта Трэдда и госпожи Трэдд родился сын.
– О Боже, – простонала Лиззи. Она знала, какого мнения Лукас о Стюарте. Он частенько шутил насчет небольшого роста ее брата, а когда Элизабет не одобряла чувства превосходства Лукаса, подтрунивал и над ней. Но теперь все менялось. Стюарт обладает тем, чего нет у Лукаса. У него есть сын. Лукас считает, что во всем виновата она.
Ей верилось, что плохие времена миновали. Со времени выкидыша прошло четыре месяца; это были месяцы душевного покоя, взаимопонимания, месяцы надежд на тошноту с утра и неизменных разочарований, когда она сообщала Лукасу, что все еще не беременна. Только четыре месяца. И теперь это. Лукас сидел в столовой, поджидая, когда она придет домой из гостей. Голова его лежала на столе, и солнце золотило волосы; у локтя стоял пустой графин из-под бренди.
Элизабет тронула его плечо, обеспокоенная тем, что он не проронил ни слова. Лукас встал, схватил ее за плечи и тряс до тех пор, пока у Элизабет не закатились глаза. Тогда он швырнул ее на пол и ударил ногой в живот.
– Что же мне теперь делать? – плакала она. Ей хотелось как можно скорей найти выход из положения, но в мыслях была сумятица. Пинкни. Она все расскажет брату… и он убьет Лукаса. Элизабет знала это так же точно, как то, что солнце вечером заходит, а утром встает. На мгновение ее сердце радостно встрепенулось. Но затем она сообразила, что Пинкни придется вызвать Лукаса на дуэль. Так поступают джентльмены. Развязка очевидна: Лукас убьет Пинкни. Элизабет застонала в отчаянии. Ах, если бы можно было с кем-то посоветоваться… Но советоваться было не с кем. Мать снова повторит ей, что жена должна покоряться мужу, Люси… Люси выслушает ее, она все поймет. Но у Люси и своих забот полно. Она такая милая, мягкая. Что она против Лукаса?.. Остается тетя Джулия. Тетя Джулия может напугать кого угодно, даже Лукаса… Но как сказать тете Джулии? Ведь она старая дева. Она не поймет, о чем я говорю, и рассердится, что я упоминаю об отношениях между женами и мужьями… Суровые условности общества, в котором жила Элизабет, оставляли ее в безнадежном одиночестве. Наверное, ей следует взять Кэтрин и бежать куда-то… Но куда? И как? За всю свою жизнь она нигде не бывала, помимо Барони… Собственная беспомощность страшила ее едва ли не более, чем грубость Лукаса.
