Кэтрин исполнилось пять лет. День рождения пришелся на Пасху. Праздновали сразу два события. Родственники собрались в церкви, а потом пошли к Трэддам поздравить девочку. Люси Энсон привела сына с камерой, чтобы запечатлеть торжество. Все были очарованы – фотографы вне студии были в новинку. Люди не переставали удивляться.
В течение дня вся семья была заснята на пленку. Эндрю обладал редким даром фотографа. Он ухитрился, несмотря на неестественные позы и натянутые лица, схватить каждого именно в тот момент, когда он был более всего похож на себя. Последующие поколения Трэддов могут взглянуть на фотографии и увидеть, что за люди были их предки. Пинкни и Стюарта он снял, когда братья подняли бокалы с пасхальным пуншем, столь любимым чарлстонцами, в честь окончания Великого Поста. Братья были воплощением сходства и различия: старший – высокий, худой, гибкий – стоял, прислонившись к колонне, младший – невысокий, коренастый – неподвижно застыл, задорно накренившись вперед, несмотря на то что в руке его был бокал. Один гладко выбрит, второй с бородкой, но у обоих тонкие, с горбинкой у переносицы носы Трэддов, маленькие, тесно прижатые к черепу уши и жесткие волосы.
Джулия Эшли сидела – тонкая и закаленная, как рапира, – ее все еще прекрасные руки покоились на коленях, указательный и большой палец сложены, будто она держала невидимые поводья.
Лицо ее будто состоит из тонких граней, кожа натянута на выпирающих костях – резкие черты, словно отшлифованные временем. Волосы ее еще были темными в шестьдесят семь лет, а спина прямой, как ствол молодого дерева. Только глаза были старыми, в них светились мудрость и стойкость, которые бывают в душе людей, живущих в согласии с землей и лесом.
Крохотную доблестно улыбающуюся Генриетту Трэдд было трудно обнаружить позади возвышающихся одна за другой голов ее крепышей. Все дети унаследовали уши и волосы Трэддов.
Перед Кэтрин стоял праздничный торт; выглядела она важно, как всякий ребенок в свой день рождения, полная сознания главенствующей роли и намерения сыграть ее как следует. Она была очень хорошенькой девочкой, с темными локонами, которые спускались едва ли не до самых обрамленных кружевами лямок ее передника.
Только Элизабет вышла не слишком отчетливо. Она держала на руках малыша и в момент съемки зачем-то наклонилась к нему, отчего лицо получилось смазанным. Фигура ее, скрытая до самого горла черным траурным платьем, казалась мягкой и округлой – преувеличенно женственной, со схваченной корсетом талией и пышной грудью кормящей матери. Трэдд, в чепчике и длинной рубашечке, был едва заметен. Его крошечный кулачок упирался в плечо матери.
Это была милая здоровая семья, с энергией Трэддов и властностью Эшли, которая проявлялась не в силе, а в величии. Молодой Эндрю Энсон запечатлел их с любовью и восхищением. Он был счастлив, что на правах гостя и кузена разделил тепло их скромного торжества. После того как со съемкой было покончено, он присоединился к Пинкни и Стюарту с бокалом пунша. В конце концов, ему уже двадцать лет, чем он не мужчина. Когда в Чарлстоне собиралось такое большое семейство, мужчины в стороне толковали о мужских делах, предоставив женщинам без помехи говорить о своем. Позже, когда няни увели детей, чтобы уложить их поспать после обеда, Пинкни удивил Эндрю. Старший брат, не дослушав рассказа Стюарта об олене с восемью ответвлениями на рогах, отошел поговорить с Люси.
Люси была удивлена не меньше сына.
– Ты присоединяешься к дамам? – спросила она. – Стюарт, наверное, говорит о политике.
– Нет, об охоте. Мне скучно.
Люси знала, что Пинкни вовсе не скучно; скорее всего, его мучает чувство утраты. С ним всегда так бывает, когда он ослабляет контроль над собой. Мужчина с одной рукой не может стрелять из ружья. Она на мгновение рассердилась на Стюарта. Но потом решила, что не стоит его винить. Деревянная рука Пинкни, которую он держал на перевязи, стала такой привычной, что люди начали забывать о его увечье. Люси взяла его под левую, здоровую, руку.
– Проводи меня к каретному сараю, – попросила она. – Мне хочется подышать жимолостью.
Пинкни и Люси оставили дам.
Им не надо было разговаривать. Весна, они вместе, и этого достаточно.
Элизабет смотрела на них через плечо Генриетты. «Да, – думала она, – я верно тогда заметила, что между ними что-то особое». Однако для Элизабет это было теперь лишь случайным наблюдением, она уже не надеялась, что когда-нибудь сама переживет то же самое. Она уже ни на что не надеялась. Все силы были потрачены, чтобы жить, сохраняя непринужденный вид. Для чувств ничего не осталось.
Элизабет прислушалась к болтовне Генриетты. Она говорила о дне рожденья маленького Стюарта. Голос ее доносился будто издалека. Элизабет машинально улыбнулась и попыталась слушать. Если постараться, можно научиться скрывать невнимание. Она научилась этому спустя год после смерти Лукаса. Теперь она каждого могла обмануть. Все вокруг только и говорили о том, что она вполне оправилась от потери. Только она сама и понимала, каково ей теперь, – в двадцать четыре года жизнь для нее была кончена. Порой, заставляя себя глотать необходимую ее телу пищу, она наяву мечтала отказаться от всего. Просто перестать есть. Но она не может пойти на это: Кэтрин и Трэдду нужна мать. Нужно держаться, пока они не вырастут.
Дети были для нее всем. Они не только заставляли ее жить, но и служили утешением. Только когда Элизабет бывала с ними, ее переполняла нежность, и она чувствовала, что может жить.
Проходили дни, недели, месяцы, сливавшиеся друг с другом, схожие как две капли воды. Колокол церкви Святого Михаила все звенел и звенел – весной, когда бутоны появлялись, разворачивались, и летом, когда залы были полны роз. Дни становились длиннее, пора было ехать на остров, где времени словно не было, только шум прибоя, неустанно накатывавшегося, отступавшего и наступавшего вновь. В жаркие дни бушевали грозы и дождь барабанил по оловянной крыше.
Грозы пробуждали Элизабет от летаргии; она смеялась и успокаивала пугливую Кэтрин, напевая ей песенки и рассказывая сказки об облаках-забияках, которые бросают на пол, то есть на землю, свои игрушки-молнии. Трэдд мирно спал даже во время самой сильной грозы.
В середине сентября всем пришлось эвакуироваться с острова.
– Что за неженки эти янки, – ворчала Элизабет. – Принимаются дрожать от легкого ветра.
Ей еще не доводилось переживать ураганы. Хэтти, которая была старше Элизабет на тридцать пять лет, тряслась так, что пришлось забрать у нее Трэдда.
– Над нами будут потешаться, – сказала она. – Уж лучше сидеть дома, чем делать себя посмешищем.
Элизабет взяла Кэтрин за руку и подошла к повозке, на которой военные установили два треугольных флажка, предупреждающие о шторме. Повозка была битком набита островитянами. Офицеры скакали впереди и предупреждали обитателей, стучась в двери домов.
– Доброе утро, Элизабет, – сказала старшая Каролина Рэгг, – дай сюда ребенка. Похоже, тебе придется стоять.
