Как всегда, в портике церкви толпился народ. Знакомые обменивались приветствиями, перед тем как войти. Пинкни подвел мать к огороженной фамильной скамье и открыл дверцу. Лиззи и Стюарт вошли гуськом. Мэри пошепталась с Джулией.
– Пинкни, – сказала тетушка, – ты пройдешь за мной, а мама сядет у прохода.
Мэри с благочестивым выражением на лице ждала, пока сын пройдет мимо нее. Она вошла последней и плавно опустилась на узкую скамью. Пинкни протянул руку над ее склоненной головой и закрыл дверцу.
Орган вздохнул, и зазвучала мелодия церковного гимна. Все встали. Позади себя Пинкни слышал голос преподобного Адама Эдвардса. Голос был густой, богато окрашенный. Звучал он сильно, перекрывая хор и голос органа. Когда пронесли крест, Пинкни склонил голову и огляделся. Эдвардс был великолепен. Пышный белый стихарь ниспадал с его рук, как крылья ангела. Волосы преподобного также были пышными и белыми. Они обрамляли его благородный лоб, открывая широкоскулое гладко выбритое лицо с большим прямым носом и квадратным подбородком, раздвоенным продольной ямочкой. Пинкни отвернулся. Он боялся встретиться глазами с тетушкой, чтобы не расхохотаться. Джулия не преувеличивала. Шествие преподобного сопровождалось шуршанием шелковых юбок – дамы поворачивались вслед за ним, как стрелка компаса за магнитом.
Когда закончили петь гимн, голос Эдвардса зазвенел с кафедры, достигая ушей каждого.
– Жертва Богу, – провозгласил он, – дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже. – Он воздел руки, как бы указывая прямо в небеса. Прихожане опустились на колени. Все ждали, пока не улягутся последние шумы и шорохи. Наконец наступила напряженная тишина. Тогда его ангельский голос полился на них.
– Возлюбленные братья, – слова звучали необыкновенно ласково, – в Писании сказано, что мы не должны, – голос проповедника возвысился, – сознавать и исповедовать свои бесчисленные грехи и злодеяния.
Пинкни почувствовал, как от этих слов его пробирает дрожь. Только однажды с ним было такое: на спектакле в Лондоне, когда Патти пела Лакме. В церковь он пришел из любопытства, желая ради забавы понаблюдать за Эдвардсом. Но от прежнего настроения не осталось и следа, Пинкни был очарован. Он пел вместе со всеми, вторя могучему голосу проповедника:
– …Мы следуем порочным наклонностям своего сердца. Мы восстаем против Твоих священных заповедей…
Знакомая служба продолжалась, преображенная. Эдвардс преобразил ее. Он открыл Библию, лежащую перед ним на аналое, и все подняли на него глаза, выжидая.
На молитвенной скамье, ближайшей к аналою, Пруденс Эдвардс повернула голову, как если бы внимательно смотрела на профиль своего отца. Она любила сидеть здесь, потому что на галерею звуки доносились расплывчато, можно было разобрать только отдельные слова. Изумительный голос отца не зачаровывал девушку: она привыкла слышать его каждый день дома. Краешком глаза она наблюдала за конгрегацией. Как обычно, все были зачарованы. Пруденс еще немного повернула голову, чтобы увидеть женщину, за которой она наблюдала не впервые. Да, она на месте. И ничего не изменилось. Худощавая прихожанка с надменным лицом не скрывала скуки. На памяти Пруденс это была единственная женщина, которая не поддавалась чарам ее отца. Пруденс возликовала. Каждое воскресенье она боялась, что эта прихожанка будет покорена, как все остальные. Бывали такие, на которых волшебный голос отца действовал не сразу, но и они сдавались.
Однако что-то изменилось. Мальчик и девочка сидели рядом с женщиной, как обычно. Пруденс любила наблюдать, как солнце, поднимаясь все выше, посылает отвесные лучи сквозь верхний ряд окон на медно-рыжие головки детей. Сегодня над ними высилась третья голова, тоже окруженная золотым ореолом. Забыв осторожность, Пруденс повернула голову еще больше, чтобы получше рассмотреть. Отец сделал жест, призывая ее ко вниманию. Но она уже успела заметить красивого молодого человека с сиявшими на солнце рыжими волосами. Пруденс машинально следила за ходом службы, повторяя слова молитвы и присоединяясь к пению гимнов. Внешне она была поглощена церковным действом. Но на самом деле она едва дождалась конца службы. Когда проход наполовину опустел, Пруденс выскользнула в боковую дверь, быстро прошла мимо фамильных усыпальниц и встала за колонну, так чтобы видеть всех, кто выходил. Прихожане обычно останавливаются поговорить; возможно, она услышит его голос, увидит его улыбку. Хотя вид у него был такой, будто он очень давно не улыбался.
Джо Симмонс отсутствовал в это воскресенье вовсе не по причине своей неугомонности. Впрочем, и в прошлые воскресенья тоже. Пожив в доме Пинкни, он понял, что ему необходимо погрузиться во внешний мир. Трэдды жили слишком замкнуто. Паренек чувствовал, что новая жизнь несет иной опыт. И он приложил все усилия, чтобы обрести его.
У Джо не было привычки к многословию – ни к внешнему, ни к внутреннему. Лишенный образования, он не мог найти слов, чтобы рассказать о себе или оттачивать свои мысли. Однако он интуитивно понимал настроения окружающих, и его собственные чувства были тем сильнее, чем меньше он о них задумывался. Джо был не в состоянии высказать Пинкни свою благодарность за дружбу и гостеприимство. И он не задавался вопросом, сможет ли защитить семью Трэддов от надвигающихся невзгод. Он никогда не сомневался, что сумеет это сделать. Паренек чувствовал, что жестокость, которой он поневоле научился в суровые годы раннего детства и благодаря которой выжил, становится разменной монетой в хаотической жизни послевоенного Юга. Перечинив все что можно в доме на Митинг-стрит, он принялся блуждать по городу, приглядываясь к событиям, лицам, пока наконец не обнаружил подходящее для себя поле деятельности. Он незамедлительно вторгся на это поле.
Паренек никогда не видел такого громадного здания, как Чарлстонский отель. Он простирался на целый квартал и имел целых три этажа. На каждом этаже широкие галереи, выложенные квадратами желтого и зеленого мрамора, вели от огромных дорических колонн двадцати четырех футов – высотой к увенчанным арками окнам и дверям отеля. Фасад по приказу Сиклза был выбелен к празднику. Прочие стены здания еще хранили следы пробоин. На фасаде кирпич просвечивал сквозь нелепую известку.
Едва ли не каждый день Симмонс неторопливо входил в слабо освещенный, похожий на пещеру вестибюль. Люди беседовали, сбившись в кружки, – одни таинственным полушепотом, другие громогласно, с бахвальством. Это был центр деловой жизни города. Отель служил приютом потоку хищников, которых впоследствии прозвали саквояжниками. Это были люди, наживавшие состояния на бедах послевоенного Юга. Вестибюль отеля был их конторой. С утра до вечера там собирались, рассыпались, перемещались группки людей. В огромные парадные двери входили и выходили мужчины, некоторые в военной форме.
Джо Симмонс бесцельно блуждал меж беседующими. Одет он был в подкороченные потертые брюки и старую рубашку. Лицо паренька хранило глуповатое выражение деревенского дурачка. Глаза его рассеянно перебегали от кружка к кружку. Очевидно, паренек был поражен великолепием одежды и важностью дельцов.
Но от его внимания ничто не ускользало. Его глаза и уши жадно ловили впечатление, подмечая, кто с кем встретился, кто о чем говорит и кто кому жмет руку.
