— Да! — рассмеялась я. — Как-то так.
Ерш тем временем поставил на плиту чайник и достал из шкафа пару чашек. С блюдцами.
— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовалась я.
Выглядел он нормально, только глаза слегка красные и голос сиплый.
— С того момента как увидел тебя — просто великолепно.
— А до этого?
— Тоже неплохо. Температуру сбил, горло лечу. Все будет нормально.
— Я и не знала, что ты будущий врач.
— Лапоть разболтал?
— Не гинеколог, надеюсь.
— Угадала.
Я округлила глаза.
— Шучу. Я буду хирургом.
— Ничего себе.
— А ты, я знаю, в Питере училась. Туризм и гостиничное дело.
— А тебе кто разболтал?
— Есть у меня осведомители…
В общем-то я тайны из своего образования никогда не делала, так что неудивительно.
— Ты ешь бульон, пока не остыл.
— С удовольствием. А тебе чаю или кофе?
— Лучше чаю.
Даже если не считать того, что Ерш пил бульон, это было довольно странное чаепитие. Я привыкла, что мы тренируем друг на друге остроту языка и ироничность мышления, а тут мы просто разговаривали, безо всяких колкостей. И Ерш оказался на удивление приятным и интересным собеседником. Это вообще был другой человек! Ничуть не похожий на того не в меру болтливого, зацикленного на одной теме спасателя, которого я знала. Он даже как будто стал старше.
— Тебе сколько лет? — не удержалась я.
— Двадцать семь.
А я всегда думала, что он на пару лет младше меня.
После трех кружек чая я засобиралась домой, Ерш, которого теперь было немного неловко называть Ершом, еще раз сердечно поблагодарил меня за визит и пригласил заходить еще. Я отделалась ничего не значащим междометием и направилась к выходу. Ерш вежливо пропустил меня вперед, распахнул передо мной дверь и даже на прощанье не сказал ничего пошлого.
Ну и дела! Ерш — хирург. Ерш — чистюля и джентльмен. Куда катится этот мир?
Когда я вышла от Ерша, на улице уже стемнело. Размахивая сумкой с пустым термосом, я направила стопы в сторону дома, мечтая о тихом уютном вечере на любимом диване. Как это ни странно, за последние два с половиной часа, прошедшие с момента нашего расставания, я ни разу не вспомнила про Аркадия. Как будто его никогда и не было. Это было не только странно, но и по-настоящему здорово. Вернее, было бы.
Оглядываясь назад, я понимаю, что тогда у меня было что-то вроде болевого шока. Я слышала истории о том, как с людьми происходят серьезные неприятности — аварии, падения с высоты, травмы. Они что-то ломают, но от шока некоторое время не чувствуют боли. Со мной случилось нечто подобное. Я сломала не руку и не ногу, у меня было разбито сердце. Но я этого пока не осознавала, меня обволакивала шоковая анестезия.
Приближаясь к малооживленному перекрестку, я увидела Ген Геныча, что совершенно неудивительно: он живет неподалеку. Удивительным было другое — в его руке торчал пышный букет крупных ромашек, аккуратно упакованный в бледно-зеленую бумагу. Это был стильный, со вкусом подобранный букет, никак не вязавшийся с долговязой нескладной фигурой Ген Геныча. И, почему-то, особенно, — с его видавшей виды засаленной кепкой.
Заметив меня, Ген Геныч суетливо дернул рукой, как будто хотел спрятать букет за спину. Прятать его он все же не стал, просто опустил, видимо, чтобы цветы не так бросались в глаза. Я решила не смущать старикана, сделала озабоченное лицо, достала из сумки телефон и уткнулась в экран, как будто я не смотрю по сторонам и ничего дальше своего носа не вижу. Проходя мимо Ген Геныча, я подняла рассеянный взгляд, буркнула «Здрасьте» и последовала дальше.
Через несколько шагов я остановилась и, продолжая прикрываться телефоном, оглянулась. Интересно, кому это Ген Геныч несет столь изысканный букет? Может, у него свидание? Может, он завел любовницу? Меня это, конечно, совершенно не касается, но любопытство разбирает. Я сама не заметила, как ноги понесли меня вслед за Ген Генычем, причем я, как заправский сыщик, передвигалась перебежками, прячась за ларьками и крупными деревьями. Впрочем, конспирация была не так уж и нужна: Ген Геныч о слежке даже не догадывался, что неудивительно, и засечь «хвост» не пытался. Кроме того, было темно и для того, чтобы остаться незамеченной, достаточно было держаться подальше от фонарей.
Мне было весело. Я даже пару раз хихикнула себе под нос, выглядывая из-за пятнистого ствола платана. Вот бы сейчас напялить парик, темные очки на пол-лица и вывернуть куртку наизнанку, как это делают заправские сыщики в сериалах. Но ничего из вышеперечисленного у меня нет, даже темных очков. На мне платье, выворачивать которое прямо посреди улицы неприлично и совершенно бесполезно, это не сильно изменит мою внешность. Я вовсе не собиралась разоблачать Ген Геныча, его личная жизнь — только его дело. Если вспомнить, как честит его разлюбезная Аглая Петровна, то можно не удивляться тому, что он ищет тепла и сочувствия где-то на стороне. А мне всего лишь любопытно. А что? Так всегда бывает: те, у кого нет собственной личной жизни, любят подглядывать за чужой.
Ген Геныч вел себя очень странно. Он шел прямиком к себе домой. А как же любовница? Я-то уже насочиняла себе трепетную пожилую барышню, этакий божий одуванчик, в противоположность боевитой Аглае Петровне. Но Ген Геныч вошел в собственную калитку, проследовал прямо к собственной жене, которая развешивала белье на веревке, тронул ее за плечо… Аглая Петровна, увидев букет, смутилась, как пятиклассница, зарылась в него лицом, а потом чмокнула в щеку довольного Ген Геныча. Он приобнял ее за плечи, они улыбались друг другу, как юные влюбленные…
Да что творится с этим миром? Она же всегда называла его «Ирод окаянный», а он ее — «Змея подколодная»! Они же воевали всю жизнь, и не только на словах! Неужели они всех обманывали? Зачем?!
Легкий ветерок раздувал простыни, развешанные Аглаей Петровной, она, задрав голову, смотрела на своего высокого нескладного мужа, он улыбался ей, а в ее руках белел необыкновенно красивый букет ромашек. Ничего более романтичного и трогательного я не видела за всю свою жизнь.
В этот момент меня и накрыло. По моим щекам покатились горячие жгучие слезы, настолько едкие, что, казалось, они оставляют после себя глубокие борозды. Меня била крупная дрожь, а где-то в самом центре груди разгорался пожар, грозящий выжечь все внутренности дотла. Я выбралась из кустов, в которых устроила засаду, и сначала побрела, а потом побежала, не соображая, куда и зачем я так тороплюсь.
Мои глаза застилала пелена из слез, я неслась, не разбирая дороги, натыкаясь на прохожих и столбы, пару раз я слышала резкий скрип тормозов и летевшие вслед проклятия… Мне было все равно. Я пыталась убежать от себя, от своих чувств, от нестерпимой боли. Если бы я могла рассуждать здраво, то догадалась бы, что это невозможно. То, от чего я бежала, все равно оставалось со мной — в голове, в сердце, на губах, даже на кончиках пальцев, которые еще помнили прикосновение теплых и сильных рук того, кого я больше никогда не увижу.
