— Ты не от нас идешь, случайно? Дед тебя нещадно эксплуатирует. Ты ему не поддавайся, а то совсем на шею сядет.
— Да нет, у Мамая был.
Мамай — это Павел Мамаев, старый друг Кирилла. Тоже в нашей школе учился, а живет на улицу выше нашей гостиницы.
— Понятно.
— А ты чего за ухо держишься? Болит?
— Да, ерунда, — ответила я и зачем-то махнула рукой.
Той самой, которой прижимала весьма интимную часть своего туалета к окровавленной мочке. Трусики повели себя очень подло. Сначала они повисли на моем мизинце, а потом и вовсе аккуратно спланировали на тротуар. Упали они, как назло, вовсе не комком, в котором невозможно ничего распознать. Они прямо-таки распластались на асфальте, как будто страстно желали привлечь к себе внимание.
Да, это стринги. Да, они красные и кружевные. Я и купила, и надела их как бы в шутку. Вообще я предпочитаю удобное белье и эти врезающиеся в кожу веревочки переношу с трудом. Но сегодня меня бес попутал. Когда я собиралась на свидание с Аркадием, я планировала совсем другое его окончание. Думала: либо он заведется при виде эти красных кружавчиков, либо мы вместе посмеемся…
Теперь смеяться придется одной. Кирилл, который, конечно же, не мог не заметить моего провала, деликатно отвел глаза. А я резво наклонилась, подняла свои красные труселя и, пробормотав что-то невнятное, помчалась прочь от своего опешившего друга. Интересно, что он обо мне теперь будет думать? Что я разгуливаю по вечерам без трусов, при этом лихо покручивая их на пальце? Будет ли он снисходителен, составляя новое мнение обо мне? Хотя бы ради нашего давнего знакомства… Впрочем, если вспомнить то, что произошло между нами год назад, снисходительности от него ждать не стоит.
Я забыла про Кирилла задолго до того, как открыла дверь в квартиру. Потому что вспомнила Аркадия, и на мои хрупкие плечи снова навалилась невыносимая тяжесть. Наверное, я очень громко шаркала ногами — дедова дверь открылась, и он вышел в коридор. В халате, благоухающий зубной пастой и ароматным гелем для душа. Жаль, что лампочка у нас в коридоре такая яркая…
— Ты чего бредешь, как зомби? — с лету оценил мое состояние дед.
— Перекупалась, — говорю. — Устала.
— Пошли, я тебя накормлю.
— Вообще не хочу есть. Я на набережной сосисок налопалась.
— Сосисок! — дед фыркнул. — А чего глаза такие красные?
— Очки забыла, — нашлась я. — А плавала долго. С открытыми глазами.
— Чего там ночью смотреть-то?
— А я с закрытыми не умею. Ладно, спокойной ночи.
— И тебе сладких снов.
Дед удалился к себе, подозрительно косясь на мою опухшую физиономию, но больше ни о чем не спрашивая. Вот и хорошо.
Я набрала горячую ванную и готова была плюхнуться в нее прямо в платье, сил стягивать его через голову совсем не было. Но я умудрилась снять его через ноги, расстегнув все пуговицы. Оно хрустнуло, наверное, порвалось по шву. Ну и ладно. Все равно я его больше никогда не надену. Потому что оно будет напоминать мне о самом дрянном дне моей жизни.
Лежа в горячей воде, я ощущала, как мое замерзшее и измученное тело отогревается, но внутри, в области сердца, все равно осталась колючая льдинка. Что же нужно, чтобы ее растопить? Наверное, время. Говорят, оно лечит. Возможно, и меня вылечит, надо только подождать, перетерпеть. Перетерплю, у меня просто нет другого выхода.
Вода в ванной остыла, кожа на моих ступнях и ладонях сморщилась, как у ящера. Неудивительно, ведь я только вылезла из моря, и вот уже снова барахтаюсь в ароматной пенной жидкости. Если я буду столько времени проводить во влажной среде, точно превращусь из русалки в неведомое морское чудище. Я выбралась из ванны и завернулась в полотенце, потому что халата под рукой не оказалось, а искать его мне было лень. Рухнув на кровать, я поняла, что, несмотря на нечеловеческую усталость, как моральную, так и физическую, уснуть сегодня ночью у меня не получится.
Я честно пыталась отдаться в объятия Морфея, около двух часов ворочаясь с боку на бок и упорно гоня прочь мысли о своем бывшем любовнике. Вместо этого я старалась думать о чем-нибудь другом. О Нике и ее драгоценном Эдичке, о курении деда, о маме, которая в последнее время даже звонит редко, не говоря уже о том, чтобы приехать в гости. Обычно это означает, что у нее все плохо. Когда хорошо, она жаждет поделиться со мной своим радостным настроением… Раз плохо, значит, она скоро вернется. И меня снова будут раздирать двойственные чувства. С одной стороны, я буду счастлива ее видеть, с другой — буду знать: раз она дома, значит, потерпела очередную неудачу и пребывает отнюдь не в радужном настроении.
Я думала даже о Германе, в надежде, что неприятное прошлое отвлечет меня от еще более неприятного настоящего. Но это не помогло. Я почувствовала, что в моих глазах снова собираются слезы, переполняют их и тонкими струйками стекают к ушам. Мне хотелось громко взвыть, поэтому я вцепилась зубами в угол одеяла. Мне нельзя распускаться, нельзя. Я должна взять себя в руки.
Вместо того, чтобы истерить, как глупая, хотя уже не синяя и не подмороженная, курица, я решила заняться глубоким самоанализом. Все равно не спится. Я сползла с кровати, обнаружила, что на мне ничего нет, натянула майку, трусы, и, на подгибающихся ногах переместилась на кухню. Вот та самая початая бутылка красного сухого, которая завалялась у меня с незапамятных времен. То, что нужно для самоанализа и временного успокоения. Я взяла бокал, потом, поколебавшись, поменяла его на большую пивную кружку. Так-то лучше.
Я рухнула на пол перед большим окном в гостиной, предварительно стащив с дивана пару подушек. Распахнув окно, я не ощутила желанной прохлады, но воздух был свежим и пах морем и акациями, которые цвели где-то внизу. Я снова подумала о Германе и удивилась — впервые за два с половиной года, прошедшие с момента нашего расставания, эти мысли не вызвали во мне привычного отклика. Я могла думать о нем без зуда в сердце и без противного тянущего ощущения где-то над желудком, там, где по моим предположениям, находится душа. Или пищевод. Я переварила это. Снисходительного Германа, его аристократическую семейку, ощущение собственной ущербности… Меня отпустило!
Прямо сейчас, без малейшего чувства неловкости, я готова встретиться лицом к лицу со своим бывшим, с сокурсниками и прекрасным городом Санкт-Петербургом. Я поняла, в чем была причина моей истерики в выставочном зале — именно в этом. В освобождении. И освободиться мне помог Аркадий. Он, такой потрясающий и исключительный, уверенный в себе до невозможности, не выказывал ни малейшей снисходительности по отношению ко мне. Он не смотрел на меня свысока, он принимал меня такой, какая я есть. Пусть все это было недолго, но это было. Теперь, после того, как он подарил мне немного своей непоколебимой уверенности, ни одна высокомерная зараза не сможет заставить меня чувствовать себя ущербной!
С Германом я всегда была Золушкой, которую пустили в блистательный дворец то ли по счастливой случайности, то ли по недоразумению. С Аркадием я чувствовала себя королевой. С ним любая будет так себя чувствовать. Потому что он такой — настоящий король и рыцарь.
