– Тьфу на тебя! – в сердцах плюнула какая-то старушка.
Чем закончился бы этот разговор, неизвестно, но одновременно начался обстрел и вдали показалась долгожданная повозка с хлебом. Понимая, что сейчас будут разгонять по убежищам, а хлебушек вот он, очередь мгновенно сцементировалась, каждый вцепился в стоящего впереди так, что не оторвать.
На сей раз и сюда хлеб привезли на санях, запряженных едва живой лошаденкой. Возница, чтобы не перегружать тощую клячу, шел рядом.
Продавец открыла дверь булочной, выскочила навстречу:
– Чего так поздно?
Возница махнул рукой:
– А!.. Не проехать по сугробам. И артобстрел. Принимай.
Он стал быстро выгружать поддоны с хлебом прямо на снег. Их было немного, видно, эта булочная одна из последних.
И вдруг…
Все давно знали, что если снаряд свистит, то перелет, беда кому-то другому, но если шипит… берегись! Этот шипел, причем противно, словно злой рассерженный кот. Очередь невольно отшатнулась, даже не успев осознать, что происходит. Снаряд был не очень большой, это не фугаска или тяжелая мина, но его хватило, чтобы лошадь длинно хрипло заржала и завалилась на бок, переворачивая сани с хлебом и заливая снег вокруг кровью. Возница тоже уткнулся в сугроб лицом, как-то странно вывернув руку.
Следующий снаряд уже свистел…
Несколько мгновений очередь молча наблюдала, потом вдруг ожила и бросилась кто к буханкам, а кто к умирающей кляче. Такое бывало в городе не раз, упавшая лошадь не успевала испустить дух, как ее буквально растаскивали на части, откуда и силы брались у ослабевших людей. Возницы отвечали за лошадей головой, но этот уже ни за что не отвечал, он был мертв.
Только что терпеливо ждавшие люди толкались, норовя вцепиться в буханку, кто-то истерически закричал, падая… Продавщица в ужасе наблюдала, как цепкие пальцы хватают буханки с лотков. Она пыталась заслонить, прикрыть собой эти черные кирпичики, за которые отвечала головой, но разве справишься?
И вдруг грохот теперь уже дальних разрывов перекрыл голос не боявшегося тюрьмы старика:
– А ну стой!
Люди замерли, еще не понимая, а старик заорал:
– Не сметь! И кто взял, чтоб вернули. Лошадь берите, а хлеб не трогайте.
Несколько буханок вернулись на место.
Женя с Юркой стояли в растерянности. Продавец протянула старику буханку:
– Возьмите. Спасли вы меня…
На мгновение хлеб замер в протянутой руке продавщицы, потом перекочевал к старику. Но тот не стал прятать за пазуху, вдруг протянул Жене:
– Неси домой. И поскорей.
– А вы?
– Неси.
Так они оказались обладателями целой буханки хлеба сверх талонов.
– Все равно завтра надо сказать, чтобы талоны вырезала. – Юрку явно мучила совесть.
Но делать этого не пришлось, при следующем артобстреле снаряд попал в саму булочную, и она выгорела внутри.
– Зря только хлеб не дала людям разобрать, все равно же сгорел.
Они уже так часто видели смерть вокруг, что перестали ужасаться, только замечали, и все.
Это не бесчувственность, не равнодушие, это попытка мозга защититься от страшного, слишком страшного, чтобы его можно было осознать и оплакать. Те, кто не защищался, сходили с ума.
Как не сойти с ума матери, которой приходилось урезать и без того скудную еду одному из своих детей, чтобы чуть посытней накормить более живучего, которого еще можно спасти? Матери выбирали жертву среди своих собственных малышей, чтобы не погибли все, чтобы хоть кто-то остался. Еще чаще они не ели сами, хотя это было худшим решением, ведь за смертью матери следовали смерти детей.
В парадной Юру и Женьку встретила соседка с третьего этажа:
– А я вас поджидаю. Возьмите наши карточки, отоварьте, если можно. Я слышала, что вы помогаете.
– Да, тетя Рая, давайте, только мы завтра принесем. Сегодня уже поздно.
Она, оглядываясь на свою площадку, зашептала:
– Вы нам отдайте четвертинку, а остальное у себя оставьте.
Женя не понимала ничего, даже закралось подозрение, что соседка сошла с ума. У нее же две дочки маленькие.
– Я к вам девчонок по одной присылать буду, вы им хлебушек в своей квартире скормите. – Она вдруг всхлипнула и добавила: – Никифорович-то мой умом видать трогается, отнимает весь паек и съедает, а девчонки второй день голодные.
– Как это – отец съедает граммики дочек?!
В это время открылась дверь квартиры Самсоновых, и Раиса Трифоновна замахала руками:
– Потом, потом!
Резкий мужской голос позвал сверху:
– Рая, ты чего застряла?
– Иду, иду, у ребят про Станислава Павловича спрашивала.
Юрка крикнул ей вслед:
– Тетя Рая, пусть Лида и Манечка к нам придут. Прямо сейчас. У нас немного дуранды есть и книжки детские.
Та обрадовалась:
– Ладно, пришлю. Сейчас и придут.
Муж ворчливо возразил:
– Нечего по чужим домам шляться.
Но девчонки пришли. Они никогда не были толстыми, а теперь и вовсе в чем душа держалась. Сквозь тонкую кожу просвечивали голубые ниточки вен. Глаза впалые, взгляд перепуганный. Остановились у двери, боясь пройти дальше.
Женя позвала:
– Ну чего вы? У нас в комнате тепло, пойдемте.
Лида и Манечка прошли, осторожно присели где сказано, все так же крепко держась за руки. Конечно, и здесь тепло было лишь по блокадным меркам – вода в чайнике не замерзала, и ладно, но у многих не было и того.
Станислав Павлович не стал приказывать раздеться, просто протянул по полкружки горячего кисленького напитка из еловой хвои:
– Это для зубов. Пейте. Сейчас сладенького дам…
Сладеньким была дуранда – подсолнечный жмых.
Кусочек дуранды Станислав Павлович измельчал, а потом на сковороде проваривал вместе с сушеной малиной, отвар вместо чая пили, а остаток высушивали на печке и резали на небольшие кусочки. До чего же получалось вкусно! Никакие довоенные шоколадные конфеты не могли сравниться.
Девчонки взяли по кусочку и замерли, не веря в свое счастье.
– Во-о-от… я же говорил, что вкусно.
Словно кто-то возражал.
Лиду и Манечку даже разморило от сытости и тепла. Станислав Павлович был мрачен:
– Двое родителей и двое детей… почему же голодают так сильно?
– Тетя Рая сказала, что отец у них весь хлеб отнимает, и просила выкупать, но ему не давать.
Когда за малышками пришла их мать, Станислав Павлович поинтересовался:
