Веронезе и Пальма Иль Джоване, два Тинторетто и три холста Тьеполо-младшего и даже старший тут присутствует; причем один из Тьеполо изображает Яна Непомуцкого, небесного заступника Праги и всей Чехии, покровителя молчания, защитника от наводнений и клеветы. Ибо есть в истории Сан-Поло и богемский след: одну из реликвий, с Яном Непомуцким непосредственно связанную, передал сюда в 1740-м Август III, король Польши и курфюрст Саксонии, бывший, между прочим, одним из главных коллекционеров своего времени. Именно ему обязана многими шедеврами собрания Дрезденская картинная галерея.
Останавливаюсь на этом факте так подробно, ибо меня уже давно интриговала устойчивая историческая, культурная и ассоциативная связь между Венецией и Дрезденом, на которую я впервые обратил внимание при чтении мемуаров Казановы – как известно, в Дрездене долгие годы жила его матушка, которую он навещал.
Пожалуйста, на досуге, если будет желание, вспомни эффектный эпизод из фильма Феллини, где встреча матери и сына проходит после оперного спектакля при свете оплывающих свечей на фоне опустевших театральных лож и постепенно спускаемых сверху люстр. Военизированный отряд охранников тушит огонь огромными веерами, а после снимает с монументальных светильников накопившийся за время представления свечной нагар.
[31]
3
Есть, впрочем, в Сан-Поло «секретик», который надолго застревает в зрачках, – отдельный зал (часовня Распятия) с циклом картин Тьеполо-младшего, посвященных Крестному Пути. Скоромный, боковой зал, архитектурно совершенно неприметный, но тем не менее затмевающий все прочее впечатление от церкви Сан-Поло. Точно ты не в огромном ангаре побывал, а вот только в этой комнатушке. Точно это у часовни Распятия такой многодельный коридор, многократно превосходящий ее размерами.
Четырнадцать, значит, штук-картин-остановок-станций, плюс четыре боковых из другого цикла, плюс два плафона рокайльной формы, вывешенных на потолке, совсем как в скуоле которого иначе как «фреской» и не назовешь, хочется сказать, что это, пожалуй, самая венецианская из всех виденных мною кинолент на заданную тему. Феллини удается главное – детальная реконструкция барочной эпистемы, позволяющая ему создать «непревзойденное визуальное решение», словно бы дублирующее (и может быть, даже отчасти конкурирующее, как это и положено симулякру) достижения венецианского искусства XVII–XVIII веков. Можно действительно покадрово (особенно когда компьютер подвисает) разбирать аллюзии и реминисценции из Тьеполо, Лонги, Гварди и, скажем, Гойи. Однако это путь не то чтобы порочный, но тупиковый: учитывая творчество «малых венецианцев» и «больших виртуозов», Феллини, снимающий фильм о Казанове принципиально в условных декорациях демонстративного павильона, не имеет в виду ничего конкретного. Передавая дух, а не букву венецианского искусства. какой, то есть весьма по-светски: никакой иной цели, кроме любования, у таких объектов быть не может, религиозным чувством они не «дышат». Или, если еще точнее, как в художественной галерее, поскольку на белых стенах, как-то не очень соотносимых с тем, что вокруг, но…
Раньше, честно говоря, я относился к Джандоменико Тьеполо как к бесплатному приложению к его отцу, члену артели и автору не слишком самостоятельному.
Сан-Поло подарила мне знание о его особости и самостоятельности: между отцом и сыном – гигантский исторический разлом. Тьеполо-старший стоит на пике барочной волны, фиксируя всю возможную полноту этого складчатого, куражащегося мира.
Тьеполо-младший – импрессионист и декадент, вынужденный певец развала и распада, любящий изображать персонажей со спины, заставая их врасплох. Заставляя их пялиться прямо в «камеру». Совсем как Вермеер или как, если брать еще позже, Моне или Мане.
Ирония перебродила и стала сарказмом, легкость и невесомость красок, несмотря на демонстративную, демонстрируемую воздушность, сгустились и запеклись. Спеклись.
Волна барокко, стиля плотного и потного, ушла, сошла. Начался бесконечный отлив, обнажающий распад ландшафта – воспаленные глотки парадных подъездов, миндалины слуховых окон, заплаканные маски на фасадах.
Двадцатилетний Джандоменико помещает Христа в узнаваемо венецианские декорации. Вот и Антоний с Клеопатрой на фресках его родителя в палаццо Лабиа точно так же разодеты по самой последней моде. Ну а фигуры массовки, окружающей в одном случае античных героев, а в другом – персонажей Евангелий, расставлены среди почти узнаваемых, обобщенно венецианских дворцов и дворов.
Дерзкий юноша рассредоточивает по холстам повседневную жизнь своих современников, совершенно не понимающих, в чем они участвуют. И в этом венецианцы, мимо которых гонят умученного Христа, ничем не отличаются от нас, назубок знающих святых и заступников прошлых времен, но с отчаянным равнодушием проходящих мимо праведников, рядом с нами живущих.
Советским искусствоведам обязательно понравилась бы эта празднично разодетая толпа горожан, позволяющая найти у Тьеполо-младшего «народный дух» и «широкие массы».
Людей здесь много, они ярки и индивидуальны до такой степени, что Главный Мученик как-то теряется на их артистическом, непосредственном фоне.
4
Тут кто-то чихает, и я понимаю, что окна в часовню Распятия раскрыты настежь. Церковь Сан-Поло стоит на большой одноименной площади, боком выходя на одну главных проходных торговых улиц «правого» берега. Некогда стоявшая на пустыре, она постепенно обросла постройками и домами, затеснилась в самом центре жизненных циклов средневековой Венеции, поэтому исторически «главный вход»
[32] теперь недоступен, и в центральный неф, без каких бы то ни было предисловий, шагаешь прямо с улицы, на которой всегда многолюдно; мимо зарешеченных окон, расположенных как раз на уровне человеческих глаз, постоянно идут люди, разговаривают, курят. Смеются. Какой-то старик вместе с женой заглядывает в часовню с улицы (ну интересно же: свет горит, люди ходят, картины висят) и… чихает.
Дует ветер. Курлычут птицы. Саунд присутствия не ослабевает ни на минуту: Христос все еще здесь, в маленькой Венеции, переживающей очередной период упадка и запустения.
Но открытые настежь окна…
Картины Тьеполо-младшего не боятся местного климата, они в нем живут и пока не разрушаются – ткани оперных героев, окружающих изможденного Спасителя, все такие же яркие и блестящие, как и тогда…
Поразительное на самом деле, уже не в первый раз здесь пойманное ощущение сокровищ, лишенных музейных правил хранения и важных температурных режимов, порой охраняющих в Москве всяческую хрень, открытое окно, женщина курит, цветок в окне, «кто ж его посадит, он же памятник»…
Нащелкав от души общих и крупных планов картин и их деталей, я вышел в сумрак ночи, краем глаза замечая, что экран-то у кассира все-таки работает. Видимо, он включается вместе со светом, когда в тьеполовский зал кто-нибудь заходит.
