После первоначального перегруза парадная живопись Тинторетто уже не воспринимается даже как мультяшка.
6
Собственно, возле нее мне и сделали второе замечание, когда, ошалевший и придавленный, я не увидел в зале местного служку, одного на все это бесконечное футбольное поле.
А не увидел я его из-за того, что большую часть времени этот небольшой сгорбленный человек в теплой шапке стоит спиной к разливанному морю великолепия и смотрит в окно. В нем – внутренний двор палаццо Дукале и, совсем как в тюрьме, кусочек неба, видимый в пролетах готических арок.
Я, кстати, давно заметил эту любовь смотрителей венецианских музеев и галерей к окнам, возле которых они ходят туда-сюда, точно привязанные, если, конечно, не разговаривают друг с другом.
А если они начинают говорить и махать руками, то можно не только фотографировать, но и выносить старинную мебель.
Массивы ежедневного искусства делают их крайне бесчувственными к нюансам; один взгляд – и ты все понимаешь про нелегкую долю заточенного здесь, наедине с прекрасным, маленького подневольного человека.
7
Кстати, из этого зала, оргазмирующего символами и знаками власти, прямая лестница приводит вас в тюрьму.
В крошево холодного каменного лабиринта, разумеется, лишенного даже намека на украшательство или хотя бы минимальный комфорт.
Роскошь заканчивается одномоментно; начинаются суровые будни с низкими потолками и толстенными холодными стенами. С отчаянным полумраком.
Но, поскольку тебя до полной бесчувственности накачали вином сказочных богатств, ходишь по этим узким и тусклым коридорам без сильных эмоций.
Эмпатия спит крепким сном. Симпатия тоже.
Просто принимаешь тупо к сведению: ага, вот, значит, как оно было…
8
…Там, в заточении, можно блуждать долго и гулко, но я выбрал самый короткий путь и тут же оказался в «служебных помещениях» палаццо Дукале. Они же «правительственные».
И здесь роскошь уже почти человеческого свойства.
Ну то есть и не роскошь совсем, но тщательное внимание к деталям убранства – с обязательными картинами, какие-то закутки с картинами, дубовыми панелями и небольшими, похожими на галетное печенье «низкими» потолками.
Кое-где еще встречаются плафоны, но уже скорее в качестве исключения. Роскошь, затопившая органы чувств, как во время небывалого наводнения, начинает отступать, обнажая оголенные ландшафты служебных комнат, которые после тюремных коридоров кажутся сдержанными и пустыми.
9
Последняя зала переоборудована в книжный магазин (дальше только кафе, упирающееся в лестницу Гигантов), куда выплываешь, точно из хтонических глубин, живущих под чудовищным давлением.
Точно после прогулки по палубам и бальным залам когда-то затонувшего корабля.
«В глубоком раздумье шагал я по парадным залам старинного дворца. Огромные стены исчезают под бессмертными полотнами и фресками Тициана, Тинторетто, Павла Веронского, Пальма; почти каждая картина исполнена гордого патриотизма; под сладостною кистью венециянских мастеров даже аллегория утрачивает сродную себе холодность. Но из многих окон дворца видна мрачная стена тюрьмы с таинственным мостом Вздохов… Грандиозность залы Большого Совета – выше всякого ожидания. Вообразите чертог, расписанный Тицианом, Веронезом; убранный стюками, орнаментами Палладия, Сансовино; залу, где даже над резьбой дверей, над иссечением каминов трудились Скамоцци, Кампанья, Аспетти и целая фаланга даровитейших художников. Перед вами все блистательные страницы венециянской истории: вот битва с турками, вот взятие Смирны; здесь – завоевание Константинополя, там – дож Дандоло, отказывающийся от короны императорской. Это целая историческая панорама.
Громадный плафон блещет золотом и лучезарными созданиями венециянской школы. Все эти гениальные картины – как драгоценные камни, оправленные в великолепные гирлянды золоченых арабесков. Под самым карнизом, кругом всей залы, бордюр из портретов: это гордые лица с седыми бородами, все это лица древних правителей морской столицы. Между ними нет только первоначального хозяина дворца… Пустая рама с черным покрывалом и надписью
[35] беспощадно напоминает посетителю о казни Марино Фальери. Не нашел я также портрета последнего дожа, Луиджи Манини, который в мае 1796 года совершил последнее обручение с морем…
Я вышел на балкон – рассеять эти меланхолические размышления. Как прозрачно показалось мне голубое небо, как весело светлы солнечные искры, сверкавшие на зеленых волнах, какой теплый воздух пахнул мне в лицо с Адриатического моря. Мне показалось даже, что и набережная Славян необыкновенно оживлена торговой деятельностью».
Из «Италия в 1847 году» Владимира Яковлева
«Затем мне пригрезилось, будто я вошел в старинный дворец; я обходил одну за другой его безмолвные галереи и залы заседаний Совета, где на меня сурово смотрели со стен былые правители Владычицы морей и где ее галеры с высоко задранными носами, все еще победоносные на полотне, сражались и одолевали врагов, как когда-то. Мне снилось, будто я бродил по его некогда роскошным парадным залам, теперь голым и пустым, размышляя о его былой славе и мощи – былой, ибо все тут было в прошлом, все в прошлом. Я услышал голос: „Кое-какие следы древнего величия Республики и кое-что примеряющее с ее упадком можно увидеть и сейчас“.
После этого меня ввели в какие-то мрачные покои, сообщавшиеся с тюрьмой и отделенные от нее лишь высоким мостом, переброшенным через узкую улицу и носившим название моста Вздохов».
Из «Картин Италии» Чарльза Диккенса
«Дворец, где дожи правили более ста пятидесяти лет, нагоняет сейчас смертельную скуку. Взгляд невольно устремляется за окно: собор Святого Марка предстает отсюда в новом ракурсе, а белые фигуры святых на башенках напоминают о Милане. Слишком уж большим надо быть энтузиастом, чтобы досконально интересоваться огромной рекой венецианской истории, которая течет по стенам и заливает потолки: Венеция торжествующая; Венеция возрождающаяся; Венеция, покоряющая турок; Венеция, везде одерживающая успех. Это был неписаный закон – необходимо всегда и во всем быть успешным. И не важно, что в прошлом человек одерживал победы: стоит ему споткнуться, и тут же его обвинят в измене. В отличие от современного культа личности, Венеция культивировала безликость. Индивидуальность – ничто, Венеция – все. Возможно, она была единственным городом, возводившим памятники не героям, а злодеям…
Я шел по анфиладе: величественные, похожие друг на друга помещения, хотя некоторые из них являлись прихожими, предварявшими огромные залы. Золоченые лепные потолки, напрасно написанные плафоны: ну кто захочет, задрав голову, рассматривать потолок, взметнувшийся на сорок – пятьдесят футов?
