На потолок, выкрашенный фреской, изображающей волнистое небо-море.
Или на драматический стык зала с просцениумом, куда уже не пускают – впрочем, и в зале позволяют ходить только по специально оговоренным дорожкам.
Это очень богатое и насыщенное пространство, убивающее своим сияющим великолепием любые отчетливые ощущения. Тогда я начал вспоминать свое собственное театральное прошлое, с тем чтобы оно, как нечто законченное, наложилось на то, что когда-то закончилось здесь, но и этого почему-то не вышло.
Хотя в зале я был практически один, никакой ажитации не наблюдалось, сцена и зал были сфотографированы со всех возможных ракурсов, и можно было отпустить внимание никуда.
Но никуда молчало и не вспыхивало на изнанке темечка ни единым светлячком.
Я все время подмечал какие-то новые живописные или фигуристые детали декора, меня отвлекали отполированные деревянные скамьи амфитеатра, или в зал заходили какие-то очередные туристы и ахали, чтобы у меня процесс восприятия и записи восприятия возвращался в исходную точку.
Если раньше здесь и творилась жизнь и закипали эмоции, то их выкурили отсюда сквозняком поточного туризма.
Дым рассеялся.
Осталась одна только голая коробка дна, рельеф тотального обмельчания, лишь одни деревянные, но лишенные каких бы то ни было запахов стены.
Запахи, да, именно их-то мне тут и недоставало, хотя мутные софиты, подкрашивавшие воздух зала какой-то запыленной бархатистой поволокой, намекали все же на то, что деревянный остов невозможно проветрить до полного бесчувствия.
Конечно, это чудо, что такая резная шкатулка не сгорела, не сгинула и не пропала в веках, а вот она, выложенная, как на фарфоровой тарелке, стоит, как в день творения, с самой что ни на есть реставрационной иголочки.
Тут было еще вот что: противоход разума и чувства – в театр попадаешь, проходя внутренний дворик, к кирпичным стенам которого стащены самые разные скульптурные обмылки и обноски.
Детали архитектурного убранства, обломки колонн, разнообразные путти и даже один козлобородый пан с копытами, мемориальные доски с размашистыми надписями на латыни.
Особенно эффектным мне показалось одно мраморное «колесо», окончательно прислоненное к стене и наведшее меня на некоторые размышления, о которых чуть ниже.
Все это свалено и разбросано как бы невзначай и кое-как, а на самом деле расположено в духе романтических пейзажей с руинами пирамид и развалинами древних храмов.
Причем, как я понимаю, это даже не кладбищенские фигуры, но приношения академикам, разыгранные как еще один спектакль, полностью затмевающий тот, что статично плывет внутри.
Дворик действительно напоминает кусок погоста, но, что особенно важно и приятно для послевкусия, без замогильного бэкграунда и пепельного антуража: скульптуры намекают на кладбище, разыгрывая его, но при этом не скрывают своей игровой природы. Товстоногов как-то сформулировал, что «вокруг театра тоже должен быть театр».
Сцена театра «Олимпико» огорожена, и ты ее наблюдаешь со стороны, как в мавзолее, а тут входишь внутрь картины и активно в ней участвуешь – ну и она участвует в тебе и со своей элегической энергетикой переливается сквозь органы чувств, делая путешественника частью пейзажа.
Причем не стихийно образовавшегося, но выстроенного так же тщательно, как икебана.
И это букет, точно эклога, говорит тебе о тщете всего сущего. Театр – это же только «здесь и сейчас», в эту конкретную минуту, которая больше никогда не повторится, из-за чего облезлые бока мраморов и фигур из песчаника начинают белеть в пространстве, как бы прожигая в нем вневременные дыры.
Как если это в них, а не в тебе течет жизнь времени, и, постоянно самоуглубляясь, они как бы подают пример вечного и недоступного тебе, твоей теплокровной органике, существования.
Но от этого ни холодно ни жарко, так как «все проходит, и это пройдет», а «что пройдет, то будет мило»: всего какая-то пара минут на праздной лавочке – и вот ты уже не просто внутри пейзажа, но точно внутри александрийского стиха, по-русски звучащего шестистопным ямбом.
Примеры которого приводите, пожалуйста, сами.
Театр «Олимпико» расположен как бы на отшибе: площадь Маттеотти плавно переходит в улицу, бредущую параллельно каналу, который, заканчиваясь у транспортной развязки, подводит к другому каналу, уводящему тебя совсем уже за город.
Сейчас посмотрел по картам: «Олимпико» находится едва ли не в центре Виченцы, карта которой напоминает фотооттиск полушарий головного мозга.
Тем, значит, проще будет выйти из этой постоянно закручивающейся в спираль местности, центром которой оказывается округлый театральный зал, окруженный наростом закругленного сквера, на финальную метафору.
Виченца строилась как раковина, перламутры которой надстраивались, постепенно расширяясь, вокруг отсутствующего центра театральной сцены.
В Падуе тоже есть овальный объект – площадь Прато-делла-Валле, сформировавшаяся на месте древнеримского амфитеатра, но там она находится сбоку от смыслового центра города, выполняя роль пупа, связывающего две главные базилики города с мощами святых в единую духоводческую цепочку. Здесь же город собирается в точку театра, возникшего на месте тюрьмы и сублимирующего формы несуществующего древнеримского кратера.
Теперь понятно, почему я ничего не почувствовал, сидя на деревянной скамье амфитеатра: просто я был там в центре центра.
«Стоя на сцене этой курьезной и важной вместе с тем вичентинской „Олимпии“, мы понимаем хорошо, отчего именно здесь воображение Анри де Ренье поместило комическую катастрофу бедного Тито Басси, положившую предел его „трагическим иллюзиям“. Есть нечто почти детское в изобретательности Палладио, соорудившего из досок и штукатурки этот овал скамей и эту замыкающую его колоннаду, эти торжественные фасады сцены и эти улицы, видимые сквозь арки, где „волшебства перспективы“ заставляют нас видеть на протяжении реальных десяти шагов иллюзорные бесконечности дворцов и портиков. Целое племя статуй – герои, ораторы, поэты – изгибают колена на каждом выступе сцены и жестикулируют в каждой нише театра. В прохладной полутьме пустого зрительного зала являют они напрасно свое безмолвное красноречие, в то время как пыль веков тихо ложится на их белые головы и скопляется в складках их гипсовых тог».
Из «Образов Италии» Павла Муратова
«Театральность в высшей степени присуща этой эстетике. Не зря последнее создание Палладио, которое заканчивали его сын Силла и ученик Скамоцци, – Театро Олимпико в Виченце. Потолок зрительного зала – небо с облаками. Декорация – архитектурная, то есть постоянная: для „Царя Эдипа“, что обязано было подходить ко всему. Застывшая мифологема, раскрытие карт – как название джойсовского романа. В известном смысле декорация любой трагедии – Фивы; все может и должно быть сведено к Софоклу, всегда это кровь, рок, возмездие. Потрясающая мысль: все человеческие трагедии одинаковы.
