Они как раз закрывали за собой очередную дверь, когда внизу, в холле, послышались гулкие шаги. «Ищейки» настороженно переглянулись. Шаги зазвучали глуше – должно быть, неизвестный добрался до крытой ковром лестницы – но это были твердые, уверенные шаги человека, который чувствовал себя в своем праве и не думал скрываться. Встреча с ним ничего хорошего не сулила. Спрятаться двум мужчинам в кабинете было негде. Фокс, отчаянно жестикулируя, толкнул Неда в сторону хлипкой статуи, стоявшей в неглубоком портике, – коридор в этом месте расширялся, образуя небольшую рекреацию с четырьмя окнами. Потом Фокс ткнул себя пальцем в грудь и указал на высокий узкий шкаф, темнеющий в дальнем углу кабинета.
Уолтер согласился, хотя статуя представляла собой сомнительное укрытие. Ее субтильные формы не могли полностью скрыть его квадратные плечи и внушительный рост. Однако шаги доносились уже из коридора, так что искать другое убежище было некогда. Скрючившись в три погибели, Нед постарался, как мог, разместить свои конечности в узеньком закутке, и вдруг затылком ощутил чей-то взгляд. Он медленно поднял голову. Возле окон напротив портика кто-то стоял.
В отличие от человека, поднимавшегося снизу, это существо просто возникло среди ночи, словно призрак, освещенный уличным светом. Призрак смотрел на него нечеловеческими серебряными глазами. Уолтер замер на месте, стараясь не дышать и даже не думать.
* * *
В этот вечер, накануне Йоля, я допоздна засиделась в библиотеке. Бесчисленные ряды книг с золотыми обрезами поблескивали за стеклом. Тишину нарушало только потрескивание огня в камине, да иногда – гудение ветра в трубе. К ночи погода испортилась, ветер гонял по улице легкую поземку, бросая в окна горсти ледяной крупы. Все уже разошлись по комнатам, кроме Неда. Я вспомнила, что не видела их с Фоксом в последние два дня. Даже странно, что Нед не примчался устроить мне нагоняй за вчерашнее! Наверное, они оба сейчас сидят на Коул-стрит и кипят от злости.
Я взяла в библиотеку три записки и, мысленно извинившись перед Фонтероем, позаимствовала у него несколько листов чистой бумаги. А еще прихватила с собой ноты, подаренные Меривалем. Раньше я пыталась применить простые способы разгадывания шрифтов: читала только определенные буквы в каждом слове – первые, вторые, третьи… Теперь мне пришло в голову, что шифр, возможно, основан на мелодии «Полета нетопыря».
Что мне было известно о Меривале? Я задумалась. На первый взгляд он казался идеальным воплощением благородного дворянина, этаким рыцарем без страха и упрека. Его приятные манеры и привлекательная внешность сразу располагали к себе. А еще его брови красиво поднимались к вискам, что, по моим наблюдениям, могло быть признаком изощренного коварства натуры и склонности к интригам. Хотя мистер Тревор считал физиогномику бесполезной ерундой и не советовал полагаться на ее методы.
Нельзя же, в самом деле, подозревать человека только из-за формы бровей! Я пыталась вспомнить, что говорили о Меривале другие люди, знающие его гораздо лучше, чем я. «Он превосходный человек, но это не мешает ему быть самым тщеславным павлином из всех, кого я знаю!» – заметил как-то Фонтерой. «Он не терпит соперничества», – говорила леди Виверхэм. «Кларисса… затмила всех наших девиц, – рассказывала Элейн. – И эти щенки, Ингрэм с Кеннетом, тоже увивались вокруг нее наперебой».
Я старательно воспроизводила в памяти жесты, взгляды, оттенки поведения Мериваля – и постепенно из отдельных штрихов и черточек передо мной возникал портрет человека болезненно самолюбивого, гордого, не прощающего обид. Я вспомнила прием у леди Элейн: какое напряжение, граничащее с ненавистью, витало тогда между ним и Клариссой! Возможно, Мериваль не простил ей давнишнего оскорбления (если он предлагал ей замужество, а она отказалась) и спустя много лет решил своеобразно отомстить – увлечь, сделать ее своей любовницей, а потом бросить. «Да еще передать ее откровенное, доверчивое письмо грязному ростовщику», – мелькнуло у меня в голове, но тут я засомневалась. Это было бы совсем уж низко! Надеюсь, что письмо Клариссы попало к мистеру Скрупу по какой-то несчастливой случайности!
Легко было представить, что Фонтерой постоянно затмевал своего приятеля, и Меривалю надоело вечно быть «вторым», вечно держаться в тени своего блестящего друга. Когда они были студентами, Фонтерой верховодил в кутежах и попойках. Потом он остепенился, пересмотрел свои жизненные принципы, приобрел вес в эшентаунском обществе. На него обратили внимание в парламенте, ему стали поручать ответственные, сложные задачи, а Мериваль… так и остался просто Меривалем. Единственное занятие, где никто не оспаривал его первенства – игра на фортепиано. Вряд ли его устраивало такое положение вещей.
Я попыталась вообразить сложную смесь дружеского расположения, неистовой ревности и зависти, царившую в душе этого гордого человека, считавшего себя недооцененным. Смог бы он удержаться от искушения, когда представилась возможность погубить Фонтероя, превратив его в огнедышащее чудовище? Или наоборот спасти, проявив великодушие и вернув «внезапно найденный» амулет, который не смогла отыскать целая команда «ищеек»?
Да, у Мериваля хватило бы решимости и злости, чтобы пойти на это. Он был достаточно самолюбив, чтобы наслаждаться ощущением власти. И достаточно самоуверен, чтобы бросать мне подсказки время от времени – более того, сунуть ключ мне под нос и снисходительно наблюдать со стороны, как я раз за разом бьюсь головой о стену, пытаясь его разгадать. Каким умным, должно быть, он казался себе по сравнению со мной, со всеми нами!
Если «Полет нетопыря» – это ключ к шифру, тогда восемь нот в каждом такте должны иметь какой-то смысл. Все ноты имели одинаковую длительность – одна шестнадцатая, так что выделить какую-то из-них по длительности не получится. А если по высоте? Может быть, какая-то определенная нота обозначала те позиции в записке, которые следовало читать? Я взяла нотную тетрадь. Цепочка черных значков извивалась по нотному стану, как хвост змеи. Сразу бросилось в глаза, что ноты «соль», «ля» и «си» использовались очень редко, с ними много не нашифруешь. А с остальными можно попробовать. Но как тогда быть с полутонами? Следовало ли считать бемоли и диезы за один символ – или за разные?
Я запаслась бумагой и принялась за работу. Скоро моя бедная голова загудела, как котел, набитый пчелами. Ноты и буквы разбегались по листу, словно мелкие букашки, от работы заныла голова, и зарябило в глазах. Дом давно уже погрузился в сон. Маленькие часы на каминной полке торопливо отсчитывали секунды, иногда из холла доносился натужный бой напольных часов, заставляя меня вздрагивать. Бесполезные исчерканные листы я бросала прямо в огонь. Спустя час камин почти потух, и в комнате потемнело. Пришлось сделать перерыв. Я со стоном разогнула спину, потирая уставшие глаза. Зажгла свечи, которые нашла на столе, и снова принялась за дело, хотя мой энтузиазм, вспыхнувший из-за посетившей меня новой идеи, угасал с каждой минутой. Прогорал, как дрова в камине. Может быть, я зря напридумывала все это, и Мериваль тут вовсе не причем?
Выписав в который раз ровные колонки букв, я, сверяясь с нотами, отметила нужные места и прочитала: «Даже не пытайся». Очень созвучно моему настроению.
