– Ты откуда знаешь? – огрызнулась я, слушаясь, но уже готовая обвинять его во всех смертных грехах.
Все из-за него! Никогда больше… Не дотронется до меня без презерватива – пусть хоть разводится!
И так учебу теперь непонятно как заканчивать…
Новая схватка ослепила… вогнала в какое-то странное, обжигающее оцепенение, будто нижнюю часть моего тела скрутили жгутом, чтоб не дергалась, и погрузили в чан с кипящим маслом… Вцепившись ногтями в хлопчатую простынь я зажмурилась, пережидая, перепрыгивая с одного маленького вдоха на другой…
– Я тебя люблю.
Как сквозь туман слова достигли моих ушей. Вспомнив, как дышат без хрипов и стонов, я приоткрыла один глаз.
– Ты что… почувствовал… что… я хочу тебя убить?
Донской, согнувшись и опираясь на кровать рядом со мной, боднул меня лбом.
– У тебя это написано на лице. Но я все равно тебя люблю.
Теплая рука легла мне на голову, убрала вспотевший локон за уши, вплелась в волосы…
Я всхлипнула.
– Знаешь, как я этого ждала… Сволочь…
Донской изогнул бровь.
– Я тебе в любви признаюсь, а ты мне – «сволочь»?
Новая схватка не дала мне язвительно ответить. Мы пережили ее вместе – взявшись за руки и ткнувшись друг в друга лбами.
И я вдруг поняла, что мне легче – хотя бы потому что уже не так страшно. Как же все-таки важны эти три маленьких слова…
– Еще… – потребовала, как только снова смогла говорить. – Скажи мне… скажи…
– Я тебя люблю, Лера.
– Как?
– Сильно. Больше жизни.
– О господи… это опять идет… Матвей…
– Дыши, любовь моя… Просто дыши… Я с тобой.
Он признавался мне в любви каждую схватку и даже чаще – столько раз, сколько не смог бы признаться за всю нашу жизнь. И каждый раз это помогало. Каждый гребаный раз!
Уже и воды отошли и мне показали лечь, чтобы тужиться, а он все говорил и говорил – уже негромко, почти шепотом мне в ухо, гладя по голове и позволяя сжимать его руку так сильно – как мне хотелось.
Наверняка и сам забыл, что хотел выйти на сами роды… И я забыла. И никого не замечала – только его голос, уводящий, спасающий от боли, разрывающей меня пополам.
А потом, когда, наконец, это безумие закончилось, и мне плюхнули на живот маленький, сморщенный, орущий комочек, он замолчал.
Долго молчал, минут пять. На предложение пуповину перерезать никак не отреагировал, перерезали без него. Я уж думала – собирается в обморок грохнуться, вгляделась в его лицо, чтобы убедиться, что не побелел. Но нет – просто остолбенел.
Я и сама была не в лучшем состоянии.
И это – мое? Вот это… невероятно-пахнущее, маленькое, сморщенное и копошащееся чудо? В горле что-то болезненно сжалось, дышать снова стало тяжело, но как-то по-другому…
Прекрасно тяжело. Легко-тяжело. Тяжело так, будто счастьем придавило – таким, от которого не отвертишься и не сбежишь. Почувствовала, как глаза застилает мутной пеленой…
Моя… моя малышка…
Втягивая носом воздух, я обняла этот копошащийся, вздрагивающий червячок, завернутый до середины в пеленку, ткнулась носом в шелковистый, светлый пух на голове…
И разрыдалась от беспомощности, не в состоянии справиться с лавиной любви, залившей вдруг все мое сердце до краев.
– Папочка, можете взять ребенка – новорожденным это полезно.
Внутри меня поднялась волна собственнического возмущения.
Какое «взять ребенка»?! Я ее только что родила!
Медсестра мягко, но настойчиво вытащила «червячка» из моих рук и, показав, как держать, передала ее ошалевшему и молчаливому Донскому.
Ребенок мгновенно замолчал, уставившись куда-то наверх невидящими глазками.
Тот прокашлялся, словно давил что-то в горле. Шумно глотнул, дрожащим пальцем провел по щечке малышки. Потому перевел глаза, подозрительно блестящие, на меня и сообщил.
– Да, это никакая не Люба.
Я всхлипнула, вытерла рукой обильные слезы – уже мне-то не стыдно поплакать в такой момент.
– А я говорила тебе.
– И была права. Однозначно, это Анна. Анечка… – Он протянул руку ко мне и погладил по щеке уже меня. – И знаешь, что… Похоже, что я теперь… не только тебя одну так сильно люблю.
– Ура! – ответила я невпопад.
И протянула руки к ним обоим.
Конец!
