– Повторим для начала все па степа, – сказал Майк Ониен, рисуя мелом дуги и стрелки на черной доске в глубине сцены.
Девушки выстроились в ряд, как солдатики, их шорты прочертили белую линию кордебалета. Мэнни, пианист, сыграл восемь первых тактов тайм-степа.
– Попилла! Дженни! Больше чувства, черт возьми.
– Мы что, по-вашему, делаем, мистер Ониен? Грызем ногти? Жуем свои ботинки?
Когда пианист сделал паузу, из-за кулис вдруг раздались вокализы. Там во всю силу легких распевалось сопрано.
– Какого дьявола? – вскипел Мэнни и, вскочив, метнулся к кулисам.
Из-за занавеса донеслись отголоски бурной ссоры, что-то со звоном разбилось.
– Я репетирую где хочу! – гремел женский голос.
Из-за правой кулисы появилась Юдора Флейм, следом шел пианист; лица обоих раскраснелись от гнева.
– Чтобы я считалась с этими статистками! – разорялась певица.
– Или я, или она! – взревел пианист. – Эта зараза травит нас всех своими руладами!
– Руладами?! Высокое искусство вокала – это тебе не ноты барабанить!
– Стриптиз… высокое искусство?!
– Мэнни, – примирительно сказал Лью, – вернись, пожалуйста, за рояль. Юдора, мы найдем вам место для репетиции.
– Я не желаю, чтоб меня задвигали в угол, как ненужную рухлядь! – завопила певица. – Лили – сокровище, она требует заботы и бережного обращения…
– Лили?.. – шепнула Манхэттен своей соседке по кордебалету.
– Ее голос. Так она ласково называет свое сопрано.
Девушки украдкой прыскали в кулачок.
Юдора Флейм была главным аттракционом «Рубиновой подковы». Вот уже третий год она участвовала во всех шоу. Номер ее со временем менялся (а вместе с ним и заработок): это была причудливая увеселительная смесь лирического вокала и экзотического танца.
«Экзотический танец» можно было также назвать «усовершенствованным стриптизом». Юдора изображала диву в убранстве из перьев, которые она роняла одно за другим. Прожектор гас точно в ту секунду, когда падало на пол последнее.
Весь Нью-Йорк рвался увидеть ту, кого Уолтер Уинчелл назвал «второй атомной бомбой Хиросимы». Эддисон Де Витт писал в «Бродвей спот», что «после Юдоры Флейм даже прославленная стриптизерша Джипси Роза Ли может одеться».
Мэнни наконец сел за рояль, еще раз буркнув:
– Она или я.
– По местам! – рявкнул Майк Ониен.
Кордебалет, семнадцать пар коротких белых шортиков, встал навытяжку.
– Продолжаем. Раз-два-три. Шафл-степ, раз-два. Пам-пам-пам, раз-два-три… Готовы?
Репетиция закончилась поздно. Канкан вконец вымотал Манхэттен, голова разболелась.
– Мы идем ужинать к Митчу, – окликнула ее Глория Ли, стоя головой вниз и расчесывая щеткой волосы. – Эй! Ты меня слышишь? Пойдешь с нами?
Есть Манхэттен не хотелось. Какой-то странный комок набухал в груди.
Он возник, когда Скотт Плимптон развернул на столе свидетельство о рождении Ули Стайнера, и с тех пор так и давил. Утомительные танцы отвлекли ее лишь на время.
Манхэттен вышла из клуба одна. Стемнело, но театры Бродвея словно белым солнцем озаряли уличные пробки.
Вдоль потока машин она дошла до Брайант-парка и Таймс-сквер. Купила блинчик, машинально съела половину, остальное покрошила голубям у статуи Джорджа М. Кохана и свернула на 42-ю улицу.
Перед театром «Адмирал» она поняла, что нет в мире места, где ей больше хотелось бы находиться, чем здесь, и прямо сейчас.
«Доброй ночи, Бассингтон» – так называлась пьеса, в которой играл Ули Стайнер. Буквы его имени сияли на фронтоне первыми, над названием, даже над Томасом Б. Чамберсом, знаменитым автором пьесы.
Представление уже четверть часа как началось. Войти было нельзя. Манхэттен с сожалением вздохнула.
Напротив, в баре «Наливай покрепче» было полно народу. Когда она вошла, светящаяся тыква, которая красовалась на углу барной стойки, приветствовала ее, подмигнув как будто с ехидцей. Заказав содовую с соломинкой, Манхэттен высмотрела свободное местечко у витрины. Она оказалась зажата между спиной бобби-соксер и англичанина, который занял много места, развернув «Геральд Трибюн» и вытянув непомерно длинные ноги, зато фасад «Адмирала» был ей виден во всю длину. Антракт она не пропустит.
Девушки в «Джибуле» давно освоили этот фокус: дождавшись антракта, они смешивались с толпой на тротуаре, а когда раздавался звонок, вместе с ней просачивались незамеченными в театр.
Манхэттен потягивала содовую, просматривая рекламу в программке «Доброй ночи, Бассингтон». Она узнала, что новая помада от Revlon называется «Одинокая гвоздика», что ни один мужчина не забудет запах духов от Corday (15, рю-де-ла-Пе, Париж). Страницу Who’s who in the cast с краткими биографиями всех участвовавших в пьесе актеров она поспешно перевернула.
У нее не было ни малейшего желания читать биографию-мечту Ули Стайнера.
Ее жизнь, как и жизнь ее матери, на мечту походила мало. Ее жизнь… она началась в Манхэттене, штат Канзас, округ Форт-Райли.
Первым спектаклем, на котором побывала юная Венди Балестреро, была «Малютка Энни». Турне любительской труппы. Билет стоил полдоллара, для ребенка четверть. Венди было пять лет.
Этот вечер был единственным и неповторимым по двум причинам. Во-первых, с ней пошел отец. Она так редко его видела. Он всегда… уезжал. Второй причиной был сам театр «Бижу» в Манхэттене, штат Канзас. Пыль и сквозняки. Запах опилок и мышиные норы. И «Малютка Энни». Песни. Бархатные оборки. Дремлющее золото потолков… Маленькой Венди хотелось остаться там на всю жизнь. На всю жизнь.
Манхэттен в «Наливай покрепче» отодвинула программку на столик, наморщив нос, как ребенок, у которого болит животик.
Когда упал занавес театра «Бижу», они с папой молча пошли по Мейн-стрит. Она держалась за его руку.
Вдруг он остановился. Присел на корточки, повернул ее к себе, чтобы она смотрела прямо ему в лицо, и…
(Манхэттен втянула через соломинку глоток содовой.)
…и влепил ей самую увесистую затрещину, которую она когда-либо в жизни получала.
– Чтобы ты никогда не забыла, – сказал он спокойно и ласково, – как в первый раз была в театре.
Назавтра он снова уехал.
Манхэттен потрогала щеку, нашарила пачку сигарет «Фатима». Рука с зажигалкой повисла в воздухе. Под маркизой «Адмирала» она увидела знакомый силуэт.
В длинном бархатном манто цвета бордо с капюшоном, отороченным горностаем, Юдора Флейм только что выпорхнула из такси, красуясь, как королева в «Белоснежке». Кто-то в баре громко свистнул.
Юдора свернула в узкий параллельный проулок, который вел, как все параллельные проулки у театров, к служебному входу.
