У киоска уже стоял Купер в сдвинутой набекрень каскетке, с корзиной у ног. Купер продавал с поставленного на тротуар ящика сдобные крендели, нанизанные связками на деревянные жердочки.
– Привет, Куп! – поздоровалась она, сбрасывая пальто. – Как идут дела?
Шестнадцатилетний Купер Липовиц был старшим из семерых детей в семье, жили они на другом берегу, в Нью-Джерси. Каждое утро, взяв корзину, он садился на паром и, только продав последний крендель, отправлялся в обратный путь. Его отец погиб, задавленный тремя тоннами бетона при аварии на элеваторе. Крендели пекла мать, она же каждый день стирала и гладила белоснежную рубашку сына – другой у него не было.
– Дела как сажа бела, – отозвался он мрачно, показывая на полные жердочки.
Она вошла в киоск сзади, и Купер помог ей разложить и закрепить деревянные стойки.
– Спасибо, Куп. Что бы я без тебя делала?
– Позвала бы какого-нибудь обалдуя, он бы не упустил случая ущипнуть тебя за попку, – ответил мальчик, возвращаясь к своему ящику.
Хэдли засмеялась и с удовлетворением отметила, что товар уже завезли. Брикеты льда для напитков, бутылки, сладости… Она распаковала коробки со свежими пончиками и красиво разместила их в витрине. Потом наколола льда, обложила им бутылки с содовой. В углу киоска, подальше от прохладительных напитков, зажгла горелки в вафельнице и под маленькой плиткой для блинчиков – всё было готово. К Куперу тем временем подошел покупатель, и она подмигнула ему.
Они не были конкурентами. В обед им часто случалось обслуживать одних и тех же клиентов. Она приподняла ведерко с тестом.
Всего четыре года отделяли ее от шестнадцатилетнего Купера. Сорок восемь месяцев. А для нее это был век. Целая жизнь. Столько всего произошло. Четыре года назад она была девчонкой из пригорода Чикаго, жила уютной, размеренной жизнью, любила танцы и с детства прилежно посещала уроки мистера Казнара. А потом однажды увидела в кино «Бродвейскую мелодию», отбивающие степ ножки Элинор Пауэлл.
Вздох невольно вырвался из груди сухим рыданием. Как сложилась бы ее жизнь, не посмотри она тогда «Бродвейскую мелодию»?
– Вы уснули?
У киоска ждал мужчина в панаме. Он что-то заказал. Хэдли извинилась, попросила повторить и завернула три пончика в листок бежевой бумаги.
Когда он ушел, она загляделась на людской поток, выплескивающийся из здания вокзала, зеркальное отражение другого потока, втекающего в противоположное крыло. Хэдли всматривалась в лица, это был уже инстинкт. Спещащие и праздные, задумчивые, озабоченные, счастливые, усталые, веселые – ее глаза ловили каждого прохожего. И сердце замирало.
Она вздрогнула. Один из них прошел в двух шагах от нее. На полсекунды оказался в рамке ее окошка. Она знала его. Или просто где-то видела?
Их глаза встретились, но он скользнул по ней взглядом, не заметив. Мужчина в серо-голубом непромокаемом плаще исчез среди множества людей и машин. Она зачерпнула тесто, вылила на плитку, и оно затрещало, пузырясь, как содовая, на раскаленном металле. Где же, черт возьми, она могла его видеть?
И вдруг Хэдли вспомнила.
Это был тот самый молодой человек с красавицей-спутницей, что попросил сыграть Frenesí прошлым вечером в клубе. При свете дня его светлые волосы казались жестче, и взгляд тоже. Он просто выглядел не таким счастливым, как в тот вечер в «Платинуме». Наверно, потому, что ее не было рядом с ним.
Хэдли выскользнула из киоска, чтобы охватить глазами проспект. Но незнакомца в толпе так и не разглядела.
– Ты кого-то ищешь? – окликнул ее Куп.
Она вернулась внутрь, только и сказав:
– Ты же знаешь!
И рассмеялась, чтобы не заплакать.
Потом выбросила блинчик, который уже почернел и дымился, вымыла плитку и вылила на нее новый половник теста.
Глава 9. One, Two, Button Your Shoe
Пейдж тихонько вздохнула. Она уже десять минут ждала, когда мистер Шварц, преподаватель пластики и пантомимы, наконец повернется к ним спиной. Но он был очень занят, показывая Теду, одному из учеников, лежащему ничком на полу, как выдохнуть из легких весь воздух, чтобы стать совсем плоским, точно камбала на песке.
Пейдж давно хотела смыться под шумок, спуститься к телефонной кабине и позвонить Эддисону. Она подняла глаза, взывая к балкам и трубам. Помещения Школы драмы прятались под самой крышей Карнеги-холла. Пахло пыльным полом, кулисами, былыми актерами. Пейдж обожала этот дух старой школы. Хоть и подумывала вслед за многими из своих друзей, что судьбы новых актеров вершит теперь более молодая Актерская студия.
Пейдж взглянула на часики. Мистер Шварц тем временем открывал одно из высоких стрельчатых окон, впуская пары бензина с 52-й улицы. Он широко раскинул руки.
– Ну же! Дышим!
Преподаватель наконец-то стоял спиной!
Пейдж улизнула. На старой лестнице, где гулко звучали шаги, она встретила Анну. Анна Итальяно, девушка с большими черными глазами, полными огня, жила в Бронксе.
– Кто за тобой гонится? – окликнула ее Анна, показав в улыбке великолепные белоснежные зубы.
– Большой Злой Кролик.
– Кролик или крольчиха?
– Не успела разглядеть!
Анна на ходу молча сунула ей в руки листовку, призывавшую голосовать за Трумэна, и старый номер P. M., газетенки крайне левого толка.
Кабина оказалась занята, там разговаривала Кэрол Хатч. Пейдж ждала, нервно обмахиваясь газетой.
– Ладно, пока! – щебетала Кэрол, ощипывая катышки со своего свитера (у ее ног уже образовалась целая пирамидка). – Нет, ну ты представляешь… Да, до свидания… О, я-то не буду церемониться. Знаешь что? Они меня попомнят! Ладно, до свидания… Но я ни за что…
Пейдж не выдержала.
– Скажи ей уже «здравствуй» и проваливай наконец!
Кэрол запнулась, ахнула, поспешно свернула разговор, повесила трубку и пошла прочь, бросив на Пейдж испепеляющий взгляд.
Трижды вдохнув и выдохнув, Пейдж набрала 40–458 Тюдор-Сити и опустила монетку. Сердце колотилось где-то в желудке.
– Алло? Будьте добры, могу я поговорить с мистером Де Виттом? …Да, я подожду.
Она прикусила ноготь большого пальца и крепче прижала трубку к уху. Опустила еще одну монетку.
– Да? А, хорошо. Я перезвоню. Спасибо.
Четвертый раз за сегодняшний день. Она готова была поклясться, что Эддисон дома. Почему же он велит говорить ей, что его нет? Еле волоча ноги, она пошла наверх. Скрип ступенек бил по нервам.
Молчание Эддисона было ей как острый нож. Что она такого сказала, что сделала, чтобы он так ее игнорировал? Может быть, дело в том, что она просила устроить ей прослушивание у Блумгардена? Была чересчур настойчива? А ведь ей казалось, что ему нравится ее наивность, ее мелкие промашки, ее неведение. Прелестная малютка Пейдж…
