In the chapel in the moonlight, томно стонал в микрофон трубадур оркестра… When the moonlight turns to dust… I’ll still be there…
– La chapelle au clair de lune, – тихо подпевал по-французски Джослин, прижимаясь к щеке Дидо, – où j’ai tant rêvé de vous… garde nos amours encloses…
– Нозамур занклоз? Что это значит?
– Понятия не имею! – рассмеялся он.
– На французском звучит более замысловато, зато не так придурковато, как на английском.
– Гм, гм. А какой, по-твоему, глубокий смысл в when the moonlight turns to dust?
– Тоже понятия не имею! – прыснула она. – Никогда не видела, чтобы лунный свет превращался в пыль, а ты?
– И я никогда. Но на английском звучит красивее и не так глупо, как на французском. Или это с тобой, – добавил он по-французски, обнимая ее крепче, – всё кажется красивее.
На этот раз дрожь охватила обоих, и больше они не сказали ни слова.
* * *
Праздник затянулся почти до полуночи. Дирижер оркестра, junior – третьекурсник – по имени Гарольд Хоу объявил последний номер в микрофон, подняв палочку.
– Возьмемся за руки, – сказал он, – и споем Auld Lang Syne.
Джослин не знал английских слов и пел, как помнил с детства, по-французски: Ce n’est qu’un au revoir… – сжимая руку Дидо в своей.
Когда песня кончилась, все зааплодировали, стали целоваться и желать друг другу счастливого Рождества, веселых праздников и хороших каникул.
Джослин надел дафлкот, Дидо спрятала птичек в футляр и натянула сапоги. Он подал ей меховую накидку. Все собирались с духом: на улице еще подморозило, а снега насыпало с метр.
Прощания и объятия продолжались на белых темных аллеях вокруг машин.
– Ты нас не подбросишь, Космо? – спросил Джослин, наклонившись к дверце «бьюика».
– Я на север, мне надо отвезти Холли и Марсию. Спроси Элейн, кажется, Рой едет через Коламбус.
Ледяной ветер гнал студентов к машинам, как снежную пыль. Джослин поискал глазами изумрудное платье Элейн; его не было видно, и он спросил, где машина Роя. Розанн сказала, что они уже уехали. Он хотел было попросить ее захватить их с Дидо, но машина Квентина уже была полна под завязку. Он вернулся к Дидо, которая стояла на крыльце, закутанная в длинную накидку, и дышала на свои перчатки.
– Боюсь, – сказал он жалобно, – что нам придется ехать на метро.
– Отлично! Там тепло, и доберемся быстрее! – весело воскликнула она, радуясь, что можно наконец подвигаться.
Им пришлось идти в обход, потому что на аллее, по которой можно было срезать путь, намело сугробы. Они шли через эту часть кампуса добрых четверть часа. Дидо начала стучать зубами. Джослин снял шарф и повязал ей на шею. Наконец они вышли на эспланаду, откуда уже был виден город.
Нигде ни души. Мир стал белым остолбеневшим хаосом. Деревья превратились в согбенных столетних старцев, машины и грузовики в опрокинутые геометрические фигуры, тротуары в траншеи.
Вход в метро оказался закрыт. Табличка сообщала, что из-за непогоды станция затоплена, и предлагала воспользоваться следующей.
Дидо прятала левую руку в правый карман дафлкота Джослина. С щемящим чувством он ощущал ее маленький кулачок, который бился на ходу о его бедро и своим легким весом чуть оттягивал с этой стороны ткань. Они шли, подумалось ему, как пара животных в басне Лафонтена. Он не помнил, в какой басне и какие это были животные.
Набрав в грудь побольше воздуха, Джослин начал громко декламировать на пустом проспекте басню «Кот, Ласочка и Кролик». За ней последовали «Муха», «Земледелец и его дети». Дочитав последнюю, он замолчал, потому что только эти три басни знал наизусть. Но они как-никак прошли полдороги. Так и не встретив ни одной живой души.
– Знаешь, о чём я подумала? – спросила Дидо.
– Что хочешь задушить меня?
Она тихонько засмеялась и после довольно долгой паузы ответила:
– О Хиросиме. После бомбы. По радио тогда говорили об атомной зиме. Холод, дождь из пепла покрыл всё на десятки сантиметров, дороги, обугленные деревья, разрушенные дома…
Ее голос надломился и смолк.
– Вон тот сугроб рядом, – тихо сказал Джослин, – это Луна-парк.
Они молча шли там, где снег был притоптан. Инстинктивно останавливались у светофора, смотрели направо на пустой проспект, налево на пустой проспект.
– Так странно видеть, что светофоры работают, а машин нет, – заметил Джослин. – Как знать… Может быть, мы ничего не чувствуем, а нас прямо сейчас давят колесами машины-призраки.
– Ой… Что за ужасы ты говоришь, прекрати!
Она вырвала руку из кармана дафлкота. Джослин согнулся и засеменил на манер нечисти из «Франкенштейна», содрогаясь всем телом и взрыкивая. Завертелся вприсядку. Белая комета пролетела, задев его макушку.
– Эй! – закричал он сердито. – Это запрещенный прием!
Вторая комета угодила ему прямо в грудь. Не желая оставаться в долгу, он тоже запустил в нее снежком, но нарочно промазал. Дидо ответила целой очередью белых комьев с профессиональным замахом игрока в бейсбол. Один попал ему в щеку.
– Не жди пощады, Филипп де Гонзаг! – заорал он и пустился за ней вдогонку, целясь снежком прямо в сердце.
Он почти настиг ее у изгороди, отделявшей проспект от Центрального парка, но Дидо увернулась и побежала к холмику нетронутого снега. Ее сапоги увязли в нем, как в суфле. Дальше бежать она не могла.
– Защищайся, изменник! Тебе конец, Филипп де Гонзаг! – закричал Джослин и бросился на снежную целину. От каждого шага вздымался белый фейерверк, снег таял в ботинках. – Ты не уйдешь от меня, это я, Лагардер!
Запыхавшись, он поймал ее и опрокинул в снег под золотым колоколом уличного фонаря.
– Кто такой Филипп де Зигзаг? – пропыхтела она. – А Лагардер?
Крошечные розочки из стразов в ее волосах блестели точно так же, как кристаллики льда вокруг.
– Это герой романа, – сказал Джослин. – Ты не уйдешь от него.
Она засмеялась. Ее зубы тоже блестели. Блестел весь Нью-Йорк.
– Я Лагардер, – прошептал он, – и ты не уйдешь от меня.
Он погрузил руки в глубокий снег, и их губы нашли друг друга.
Глава 28. Who’s Excited?
Кто-то, наверно Силас, расчистил ступеньки перед студией. Джослин искал ключи; пальцы дрожали, и он нашел их не сразу, а когда нашел, уронил в остатки снега. Он долго стоял и смотрел на них в свете фонаря, забыв, что надо делать. Наконец нагнулся, поднял ключи и открыл дверь.
Спускаясь, он споткнулся на последней ступеньке, как пьяный. Свет зажигать не стал. В камине еще тлел огонь, угольки шипели, как выплеснувшийся из бутылки лимонад. Он поморгал, привыкая к темноте. В слабом свете камина и уличного фонаря из полукруглого окна дошел до кровати и рухнул навзничь, прикрыв рукой глаза.
