Между тем начиная с зимы 1846–1847 годов рост социальной напряженности вкупе с влиянием социалистической прессы вызвал радикализацию народных мнений, и это очень тревожило тех, кто был способен различать настораживающие симптомы. Например, как раз зимой 1846–1847 годов «Социальное обозрение» вновь вспоминает притчу о пире, правда, в связи с положением дел в Ирландии и Шотландии, и приводит трезвые размышления Роберта Пиля, находившегося под влиянием либеральных экономистов. Вспоминает журналист и о нищете фландрских крестьян, которые в буквальном смысле слова умирают с голода (а сопоставления с Францией читатели могли сделать сами), и цитирует статью из «Будущего нации»: «Картофеля не будет, каштанов тоже, гречки недостаточно. Что будут есть жители Солони?» Осудив современную организацию общества, «нынешнее существование, существование, можно сказать, в мире Капитала», жизнь обреченных под властью Рока, «Социальное обозрение» призывает людей к осознанным действиям:
Человек, познай же жизнь, твою собственную жизнь, жизнь Человека, и Рок утратит свою власть, Природа сделается для тебя тем, чем и является на деле, иначе говоря бесконечно плодородной, и Равенство призовет тебя на пир, где всем хватит места, ибо председательствовать на нем будет сам Господь
[561].
Другое показательное обстоятельство, быть может еще более тревожное, поскольку в этом случае речь шла о газете Этьенна Кабе «Народная»: ее редакторы не меньше, чем редакторы «Социального обозрения», были заинтересованы в «мирном решении проблемы пролетариата», однако среди рабочих она уже пользовалась гораздо большим спросом. 30 января 1847 года газета Кабе впервые предложила своим читателям фельетон — рассказ, впрочем довольно посредственный, некоего Феликса Ламба (псевдоним романистки и деятельницы женского движения Женни д’Эрикур, 1809–1875). В кризисное время, особенно тяжелое из‐за холодной зимы, богатые и бедные находятся в совершенно разных условиях: «Гостиная, залитая светом, вся в цветах, где слышны гармонические звуки; стол, уставленный обильными и изысканными яствами; а рядом голая, холодная, темная мансарда, где слышны только рыдания». Больше того, речи, вложенные в уста богачей, всецело проникнуты убийственным мальтузианством; бесчеловечные богачи охотно ссылаются на притчу о пире и на теории мнимых последователей Мальтуса — Вейнхольда и «Маркуса». Эти речи — выражение классовой ненависти в химически чистом виде:
Отчего этим людям разрешают жениться? — Пускай умирают! Пускай умирают! — говорили женщины, — они слишком молоды, чтобы стать нашими слугами и служанками; их нищета нам отвратительна, а помогать им — значит тратить те деньги, какие мы могли бы потратить на наши развлечения. <…> Пускай умирают! Пускай умирают! — говорили мужчины, — мальчишки слишком малы, чтобы стать пушечным мясом; девчонки слишком молоды, чтобы нас ублажать.
Как ни странно, этот материал не навлек на редакцию судебных преследований, тогда как за брошюру аналогичного содержания, но менее резкую, которую распространяли разносчики в Седане, типограф поплатился тысячей франков штрафа
[562]. Но в любом случае понятно, что, как уже показал Кристофер Джонсон, решение Кабе отправиться в Икарию, объявленное в газете 9 мая, стало единственным мирным ответом, какой он мог дать на рост революционных настроений в рядах его приверженцев
[563].
18 апреля 1847 года, через три месяца после публикации рассказа Ламба, большая передовица в «Народной» под названием «Социальное равенство» подтверждает, что притча о банкете сделалась общим достоянием всех социалистов и всех коммунистов, синонимом того мира, того общества и того политического режима, который они отвергают. Имя Мальтуса в статье не названо, но вся она построена на споре с его притчей:
Человек, рождающийся сегодня в любом обществе, получает в свое распоряжение тысячи и миллионы изобретений, с которыми свыкается без усилия, даже не задумываясь о том, что все эти вещи (города, дома, мебель, одежда, инструменты, механизмы, экипажи, железные дороги — все без исключения) когда-то не существовали. <…> Природа, или Божество, или Бог (не будем сейчас входить в обсуждение их сущности) — это для всего мира мать или отец, причем лучший из всех мыслимых отцов, нежнейшая и безупречнейшая из матерей
[564].
За несколько месяцев большой пир природы, каким его изобразил Мальтус, сделался пугалом, антимифом. В политике играть с парадоксами бывает опасно: Мальтус, без сомнения, понял это очень быстро, а вот его французские последователи — очень поздно или даже, как Дюшатель, не поняли никогда.
Брошюра Прудона «Мальтузианцы»
Установление Республики в феврале 1848 года вселяло надежду на то, что отныне жизнь во Франции сделается мирной и гармоничной. Вот что говорил в марте этого года провинциал, ненадолго вышедший из безвестности, адвокат Жейсвейлер, в ту пору вице-президент временного муниципального совета коммуны Нюи-Сен-Жорж, сажая дерево свободы:
Отныне общество больше не будет организованным противоборством различных интересов, оно будет лишь организацией братства. Франция утешит всех обездоленных, простит всех заблуждающихся, благословит всех верных слуг. Она приглашает всех на общественный пир, дабы все французские семьи соединились в одну семью, как все нации скоро сольются в одну нацию.
Однако все это, как известно, долго не продлилось. Не прошло и четырех месяцев, как гражданская война залила кровью столичные улицы, и Жорж Санд в отчаянии писала своей приятельнице Шарлотте Марлиани, что не верит в Республику, которая начинает с истребления пролетариев: «Странный способ решить проблему нищеты. Мальтус в чистом виде», — заключала она, перед тем как окончательно уйти в частную жизнь
[565]. «Беднякам — молчать!» — так примерно в это же время подводил итоги происходящего Ламенне в последнем номере своей газеты «Народ-учредитель»; номер этот он отпечатал несколькими сотнями тысяч экземпляров, обведя страницы траурной рамкой. Однако даже в то трагическое лето находились люди, которые не теряли надежды на установление более справедливого порядка и не соглашались считать, что все потеряно. Прудон напечатал в своей газете «Представитель народа» статью, где выражал несогласие с претензиями обоих противоборствующих лагерей и безуспешно пытался занять беспристрастную позицию, не делая выбор ни в пользу цивилизации, ни в пользу варварства. Очень скоро, декретом правительства от 10 июля, издание газеты было приостановлено. Однако, веря в научную ценность своих идей, Прудон счел уместным изложить Учредительному собранию, куда он был избран 4 июня, суть своих экономических концепций и посвятить его в проект обменного банка, который будет способствовать мирному преобразованию общества и возрождению экономической активности за счет бесплатных кредитов. Он прекрасно сознавал, что момент выбран неудачно: речь его заглушали шиканье и смех, Тьер счел должным ответить ему и встать на защиту собственности, а предложение его было отвергнуто шестьюстами голосами против двух: его собственного и лионского ткача Греппо
[566]. Если судить только по этому знаменитому эпизоду, нельзя не сделать вывод о полном отсутствии у Прудона политического чутья. Продолжение известно гораздо менее, хотя оно тогда же заложило основу большой «красной» партии Второй республики — партии социалистических демократов, новых монтаньяров; заключалось это продолжение в том, что сразу после выступления на собрании Прудон написал несколько страниц, которые опубликовал в своей газете, лишь только ее вновь разрешили, и которые немедленно получили оглушительный успех. Текст носил название «Мальтузианцы»
[567].
