Все это, повторю, хорошо известно, но штука в том, что на примере подобных эпизодов особенно хорошо видна ограниченность традиционной позитивистской истории, для которой достаточно установить факты и подробно о них рассказать (притом что рассказ этот в любом случае останется неполным, поскольку мы неспособны описать в деталях ни банкет в Данвиле, ни банкет в Сенте, ни даже тот, который состоялся в Лилле). Допустим, факты установлены, но как ими распорядиться? Какой вывод сделать? Как связана кампания банкетов с теми событиями, какие за ними последовали?
Историки второй половины ХХ века в своих общих оценках удивительно единодушны. Процитируем, например, Филиппа Вижье: «Около семи десятков банкетов, на которых присутствовали в общей сложности 17 000 гостей, в конечном счете, судя по всему, не оказали особенного влияния на общественное мнение: в таких альпийских областях, как Эр или Жиронда, „ничто ни в политической жизни, ни в общественных умонастроениях не предвещало близких волнений и серьезного переворота“ (А. Шарль)»
[572]. А вот мнение Луи Жирара, чуть менее безапелляционное: «Трудно оценить влияние, оказанное этой кампанией. Банкет составлял и во времени, и в пространстве некий эпицентр волнения, которое распространялось отнюдь не только на его участников, тем более в провинции, в ту пору довольно летаргической. Можно предположить, что банкеты заинтересовали страну, но они ее безусловно не взбунтовали»
[573]. Наконец, к тому же заключению приходит Андре-Жан Тюдеск: «Кампания, вопреки ожиданиям ее организаторов, не взволновала общественное мнение»
[574]. При таком ходе мыслей нетрудно прийти к выводу, что в конечном счете все важное совершилось в Париже после опрометчиво спровоцированного властью конфликта по поводу банкета в двенадцатом округе.
Заметим, однако, что, несмотря на немалую осторожность в анализе общественных движений, историки предыдущих поколений отзывались о кампании банкетов с куда меньшим скептицизмом. Вот что писал Себастьен Шарлети в 1921 году:
Невозможно утверждать, что кампания банкетов глубоко потрясла большинство французов и разожгла в их сердцах еще более страстное желание увеличить число избирателей. Но слово «реформа», даже не имея точного определения, в конце концов наполнилось мистическим смыслом, так же как «коррупция», которой его противопоставляли. Оно позволило начать всеобщую атаку на правительство, которую вели не кто иные, как друзья монархии, и под прикрытием которой республиканцы могли свободно провозглашать свои критические идеи и делиться своими надеждами
[575].
Шарлети, конечно, был республиканцем, но Тюро-Данжен, который таковым безусловно не был, тридцатью годами раньше подробно рассказал о кампании в последнем томе своей «Истории Июльской монархии», назвал общее число банкетов (семьдесят) и подписчиков (семнадцать тысяч; подчеркнем, что это подписчики, а не реальные участники — разница, как мы увидим, существенная) и в результате анализа, который остается на сегодняшний день самым тонким и, возможно, основанным на самой полной информации, пришел к выводу, что «волнения, хотя и не являлись естественным и спонтанным плодом желаний и потребностей народа, были от этого ничуть не менее реальными»
[576]. Повторяю еще раз, создается впечатление, что с течением времени суждения о событии, в данном случае о кампании банкетов, утратили точность или, скорее, взвешенность. Современники же этого события или те, кого отделяла от него не слишком большая хронологическая дистанция, чувствовали, что произошло нечто по-настоящему важное, хотя и не могли объяснить, что именно. Неужели то было лишь следствие еще не остывших политических страстей?
[577] Я не претендую на то, чтобы разрешить все проблемы, связанные с кампанией 1847 года, но мне кажется любопытным вернуться к ее рассмотрению.
Исследователи сходятся на том, что банкетов было от пятидесяти до семидесяти, а подписчиков между семнадцатью и двадцатью двумя тысячами; много это или мало? Обычно вопрос так не ставится, потому что ответ кажется сам собой разумеющимся: в сущности, цифры эти совершенно незначительные. Однако, вместо того чтобы бессознательно становиться на точку зрения Дюшателя, Эбера и Гизо, следовало бы предварительно задуматься о некоторых очень конкретных вещах. Во-первых, о том, как была организована кампания и как проходила подготовка реформистского банкета в городе, большом или маленьком: с какими трудностями, помимо пресловутого равнодушия граждан, могли столкнуться реформистские комитеты? К каким способам они прибегали для мобилизации населения и для пропаганды реформистских идей? Когда и где, в каких помещениях собирали подписчиков? На каких ораторов рассчитывали для привлечения публики? Что предпринимали ради того, чтобы газеты помещали о банкетах правдивые и сочувственные отчеты? Множество вопросов, вовсе не таких простых, как кажется тем, кто ими не задается, и которые связаны с другими, более политическими. Какие в точности цели ставили перед собой организаторы кампании, не только республиканцы из «Национальной», но также Одилон Барро и депутаты династической левой и даже некоторые представители левого центра, такие как Дювержье де Оран? Каковы были стратегии различных групп, которые совместно приняли решение о кампании банкетов, а также тех партий и личностей, которые поначалу держались в стороне, с тем чтобы примкнуть к ней позже, как Ламартин и демократы из «Реформы», или, как Тьер, не участвовали в ней вовсе, с тем чтобы другие таскали для них каштаны из огня? И наконец, что именно те и другие считали успехом или поражением этой кампании? Нужно ли думать, что ее значение было минимальным потому, что осенью 1847 года банкеты состоялись не во всех супрефектурах, или потому, что на эти банкеты не стекались такие же толпы, как те, какие несколькими годами раньше являлись на митинги чартистов в Англии или приветствовали О’Коннела, освободителя Ирландии?
Кампания: масштабы и трудности
Первая реформистская кампания закончена; открывшаяся в Париже банкетом в «Красном замке», она за полгода обошла всю Францию. Сегодня уже можно дать ей оценку: мы намерены это сделать, а для этого обрисовать ее истоки, ход и результаты.
