Династическая оппозиция и радикалы: две параллельные стратегии
Какой стратегии придерживались эти две партии? Наиболее доступная информация на этот счет содержится в свидетельствах очевидцев и участников событий; назовем в первую очередь «Воспоминания» Токвиля, мемуары Одилона Барро, Шамболя, Ремюза, а также исторические труды, сочиненные несколько позже, «Историю восьми лет» Элиаса Реньо и «Историю революции 1848 года» Гарнье-Пажеса. Но все эти сочинения написаны не по свежим следам, а позже — при Второй империи или даже в первые годы Третьей республики. Речь не идет о том, чтобы ставить под сомнение искренность авторов, но их точка зрения была безусловно скорректирована позднейшими событиями и прежде всего Февральской революцией. Революция эта осуществила тайные чаяния республиканцев, даже самых умеренных из них, принадлежавших к кругу «Национальной», которых она в конечном счете и привела к власти, но в консервативных кругах ее не замедлили назвать катастрофой. Токвиль, впрочем человек вполне умеренный, использует в своих «Воспоминаниях» именно это слово; можно вообразить, с какой интонацией произносили его самые убежденные приверженцы партии Порядка, бывшие сторонники Гизо или еще более свирепые новоиспеченные угодники Луи-Наполеона, такие как Руэ или Кассаньяк. В этих обстоятельствах организаторы кампании банкетов, которых весенние события, а затем июньское восстание заставили перейти на сторону партии Порядка, чувствовали себя очень неуютно: их обвиняли как минимум в том, что они играли с огнем, а как максимум — что именно они разбудили революционную гидру и выпустили на свободу демонов социализма. Итак, они желали защитить себя, что было не так легко, и, сознательно или бессознательно, могли затушевать некоторые нюансы, порой весьма важные; кроме того, как тонко замечает Реньо, они предпочитали признать, что были обмануты республиканцами, лишь бы не допустить, что ошиблись сами. Что же касается республиканцев, они охотно объясняли свое участие в кампании предвидением грядущих событий; вот как двенадцать лет спустя Луи-Антуан Гарнье-Пажес описывал заключение союза между радикалами и династической оппозицией в июне 1847 года:
Выйдя из дома г-на О. Барро, радикальные члены собрания, господа Карно, Паньер, Бьеста, Лабелони, Гарнье-Пажес некоторое время шли все вместе. Когда они дошли до бульвара где-то на уровне Министерства иностранных дел, настало время расстаться. «Право, — сказал в эту минуту г-н Паньер, — я даже не надеялся, что наши предложения будут иметь такой быстрый и такой полный успех. Хорошо ли эти господа понимают, куда это может их привести? Признаюсь, сам я это понимаю не очень хорошо, но не нам, радикалам, бояться последствий». — «Видите вот это дерево? — подхватил тогда г-н Гарнье-Пажес. — Так вот, вырежьте на нем сегодняшнюю дату: то, что мы решили предпринять, это революция». Девять месяцев спустя на той же самой площади пали под огнем военных первые жертвы Февраля. Революция, плод реформистского движения и систематического сопротивления властей любому прогрессу, совершилась
[613].
Анекдот эффектный, но совершенно непроверяемый. Поэтому следует попытаться прибегнуть к свидетельствам дореволюционным (я имею в виду период с лета 1847 года до открытия парламентской сессии). Насколько мне известно, такое свидетельство оставил только один из участников этой кампании, причем самый маргинальный, Альфонс де Ламартин, и вдобавок исследовано оно в старой и редко цитируемой статье
[614]. Что же касается остальных, сторонников династической оппозиции Дювержье де Орана, Барро, Кремьё, республиканцев из круга «Национальной», Гарнье-Пажеса и Паньера, на котором держалась вся кампания, и поздно присоединившихся демократов Ледрю-Роллена и Луи Блана, для определения их стратегий следует использовать циркуляры, письма, речи, газетные статьи того времени; они могут рассказать о том, что произошло, гораздо лучше, чем позднейшие версии, зачастую исправленные задним числом. Нужно также задаться вопросом о тех образцах, на которые ориентировались те и другие, образцах не только французских, но также и иностранных, в частности британских.
Прежде всего должен сказать, что, на мой взгляд, не следует принимать на веру то, что известно от Гарнье-Пажеса и других республиканцев об организации кампании банкетов. Не подлежит сомнению, что Паньер, председатель Центрального комитета избирателей департамента Сена, основанного двумя годами раньше, был в этой кампании одним из главных действующих лиц и что на собрании, созванном Барро, именно он предложил распространить по стране петицию в пользу реформы, текст которой сам сочинил, и организовать параллельно с этим кампанию банкетов. Но так же несомненно, что сторонники династической оппозиции, тотчас принявшие предложение, и сами прежде обдумывали нечто подобное. Летом 1846 года Одилон Барро, Проспер Дювержье де Оран, Гюстав де Бомон, Леон де Мальвиль учредили Центральный комитет конституционной оппозиции по образцу общества «Помоги себе сам»; у комитета имелись корреспонденты во многих департаментах
[615]. В течение парламентской сессии комитет должен был заниматься прежде всего координацией действий парламентской оппозиции, но у нас есть все основания предположить, что после провала двух проектов реформы его члены собрались для обсуждения сложившейся ситуации. Наиболее влиятелен в этом комитете был не Барро, основной оратор оппозиции после 1831 года, а Дювержье де Оран. Его деятельность была особенно заметной, потому что он очень долго поддерживал министерство и примкнул к борцам за реформу лишь недавно. И взялся за дело, так сказать, с пылом неофита. Современники отзывались об этом малоизученном персонаже
[616] по преимуществу сурово; наиболее известно суждение Токвиля, связанное как раз с кампанией банкетов:
Человек решительный и ограниченный, хотя и наделенный большим умом, но таким умом, который, различая ясно и подробно все, что виднеется на горизонте, не допускает, что горизонт этот может измениться; образованный, бескорыстный, пылкий, мстительный, принадлежащий к той ученой и сектантской породе, которая занимается политикой из подражания иностранцам и из верности прошлому, которая сосредоточивает все свои мысли на одной идее и предается ей страстно и слепо
[617].
