Не стоит и говорить, что в самих этих словах видна большая верность прошлому: ясно, что Токвиль видит в своем коллеге прежде всего наследника великого рода парламентариев-янсенистов (что, впрочем, вполне справедливо) и вольно или невольно подчиняет этому весь портрет. Главное, как мне кажется, заключено в словах: «которая занимается политикой из подражания иностранцам и из верности прошлому». Из подражания иностранцам: Проспер Дювержье де Оран уже много лет был во Франции одним из лучших знатоков британской политической жизни. Он знал английский и в 1826–1829 годах поставлял в «Земной шар» корреспонденции из Англии и Ирландии; во время своего пребывания там он убедился, что Англия — свободная страна, где о политике рассуждают не только в парламенте и на страницах газет, где политическая жизнь не замирает после выборов и где огромную роль играют петиции и митинги. Он, разумеется, входил в число основателей общества «Помоги себе сам», и мне кажется несомненным, что его британский опыт, изложенный в «Письмах об английских выборах», повлиял на конкретные формы либерального движения в конце эпохи Реставрации; я, в частности, не считаю чистой случайностью, что в честь отца Проспера Дювержье де Орана, депутата от департамента Нижняя Сена, полсотни гаврских избирателей устроили банкет в сентябре 1829 года, несмотря на то что местный либеральный листок высказывался о подобной практике с большим скептицизмом. Между тем нельзя не отметить, что, как ни странно, в 1846–1847 годах представители династической левой считали главенство консерваторов среди избирателей результатом деформации национального представительства и парламентских установлений, вполне сопоставимой с аналогичной деформацией во времена Виллеля. Вот что говорится в финале циркуляра Центрального комитета конституционной оппозиции от 3 июня 1847 года:
Повторим еще раз, уже много лет дело либерализма страдало, ибо мы не могли сделать для него то, что наши противники делали против него, и защищать интересы общественные с тем же жаром и последовательностью, с каким другие защищают интересы частные; кроме того, разделенные на мелкие группки, почти враждебные одна другой, мы слишком часто действовали без слаженности и согласия. Пришло время изменить наше поведение и взять пример с 1827 года. Будем, как в ту великую эпоху, едины, деятельны, упорны, и успех нас не минует.
Способы исправления ситуации предлагались такие же старые и проверенные: с одной стороны, местные комитеты оппозиции должны наблюдать за составлением избирательных списков; с другой —
не стремясь навязывать вам определенные способы действия <…> мы скажем лишь, что следует непременно подчиняться местным и личным обстоятельствам; все средства хороши, если они дают оппозиции законную возможность высказать свои мнения, не нарушая порядка
[618].
Как же действовать? Несомненно, с начала июня 1847 года сторонники династической оппозиции склонялись к тому, чтобы организовать кампанию банкетов и тем самым, создавая условия для обмена мнениями между депутатами и «добрыми гражданами», причем не только из числа избирателей, оживить политическую жизнь, вывести ее из душных стен парламента:
Во Франции, где нравы свободных государств еще не привились, многие полагают, будто в перерывах между выборами добрым гражданам, избирателям и неизбирателям, незачем мешаться в общественные дела, разве что наблюдать, как в театре, за дебатами в палате и за событиями, из них вытекающими. Это идея совершенно ложная, причем более, чем любая другая, способствующая ослаблению и порче представительных установлений. Напротив, необходимо, чтобы между депутатом и теми, кого он представляет и от чьего лица говорит, существовал постоянный обмен не частными услугами, но мнениями, впечатлениями, политическими высказываниями; необходимо, чтобы о любой важной мере говорили с трибуны лишь после того, как те, кто ее одобряет, и те, кто ее порицает, успели сообщить свое суждение о ней.
Все это не было самоочевидно; постоянные ссылки на 1827 год показывают, что всякий сознавал: подобная кампания может окончиться революцией. Конечно, лозунгом кампании должны были стать слова Барро «реформа, чтобы избежать революции», но тем не менее решение обратиться к стране посредством кампании банкетов с самого начала представляло собой, по мнению сторонников династической оппозиции, «выбор энергический, почти отчаянный». Ни среди политиков, ни, шире, среди всех тех жителей страны, кто интересовался политикой, не было никого, кто бы этого не понимал, потому что все помнили о кампании 1829–1830 годов; что же касается свидетельств Флобера и Максима Дюкана, то их, как в очередной раз подтверждается, можно принимать на веру лишь с большими оговорками, поскольку оба автора совершенно явно отстранялись в юности от любой политической деятельности. («Мы интересовались литературой, жили Гомером, Гёте, Шекспиром, Гюго, Мюссе, Ронсаром, готовились к задуманным путешествиям и не открывали ни одной политической газеты», — вспоминает второй из них
[619].)
Перечтем то, что пишет об этой кампании Токвиль. Какими аргументами он оправдывал отказ принять в ней участие?
Впервые за восемнадцать лет, говорил я, вы беретесь говорить с народом и ищете поддержку за пределами среднего класса; если вы не сможете взбунтовать народ (а это мне кажется наиболее вероятным), те, кто нами правит, и люди из среднего класса, которые в большинстве своем поддерживают власти, возненавидят вас еще сильнее, чем сейчас; если же, напротив, взбунтовать народ вы сумеете, неизвестно, до чего доведут волнения такого рода
[620].
Токвиль, подобно Гарнье-Пажесу, задним числом хвалится своей проницательностью. Между тем невидимые собеседники, с которыми он спорит, — возможно, друг его юности Гюстав де Бомон, но также Барро и Дювержье де Оран, — не хуже него сознавали возможные риски, но рассуждали иначе и, пожалуй, были ближе к истине. Во-первых, они совершенно не собирались обращаться к народу и видели своим адресатом только средние классы. «Было условлено, — пишет Барро, — что мы станем приглашать на банкеты избирателей и нотаблей из каждого города, причем постараемся проводить эти собрания в частных заведениях, чтобы не нарушать закона, запрещающего публичные собрания, на которые не получено разрешения». Избиратели, нотабли и самые зажиточные из национальных гвардейцев, все те, кто платит сто франков прямых налогов и вошли бы в число избирателей в результате реформы, — все это вовсе не первые встречные; участники первого банкета, того, что проходил в «Красном замке», отдавали за подписку по десять франков. Участие в большей части банкетов, устраивавшихся сообща радикалами из «Национальной» и членами династической левой, обходилось подписчикам, насколько нам известно, в пять-шесть франков.
