Что же до вас, господа, вы имеете право требовать чистоты тех установлений, какие вы так отважно защищали; ведь надо признать, что у нашей манифестации есть собственное лицо. Кто были самые энергические защитники общественного порядка в дни мятежей, в те дни, когда на мостовые наших улиц выплескивались бунтующие народные массы? К кому обращались люди? Кого призывали для охраны порядка? Кого? Вас, тех великодушных и патриотических жителей пригородов, лучшие представители которых собрались в этих стенах: впрочем, нужно сказать правду, в первые дни ваши бравые легионы вызывали сильнейшее недоверие…
Итак, доктор Рекюр, не скрывавший своих республиканских взглядов, выступал перед аудиторией, поддерживающей реформу, но вовсе не желающей революции; речь его на собрании 14 декабря была предпоследней. Вот что он сказал:
Общественное мнение повсюду пробудилось; со всех сторон только и слышно, что о создании разных комитетов, а в большей части крупных городов уже состоялись многочисленные реформистские манифестации под водительством самых почтенных граждан. Другие собрания такого рода воспоследуют в скором времени. Повсюду готовится большой крестовый поход против избирательных привилегий и оккупации нижней палаты нашего парламента государственными чиновниками. Вскоре призыв к реформе прозвучит во всех концах Франции и население единодушно осудит систему, которая подавляет все великодушные чувства нации, втаптывает в грязь самые благородные ее традиции, пренебрегает заботой о ее заветнейших интересах, чтобы действовать заодно с самыми заклятыми врагами ее мыслей и чаяний.
Кажется, мы уже когда-то слышали нечто подобное. «Это министерство, которое оскорбляет и унижает наше национальное чувство и чувство чести и тем гордится, — говорил Одилон Барро семнадцатью годами раньше, — это министерство… внезапно оккупировавшее Францию». Но вернемся к речи Рекюра. Он продолжил разговором о формах союза между республиканской и династической оппозициями, которые, разумеется, преследовали разные цели. Члены династической оппозиции, добившись обширной реформы, на этом остановятся, радикалы же, к числу которых принадлежит и он сам, попытаются добиться введения всеобщего избирательного права. В заключение же своей речи Рекюр сказал:
Но власти, которые не желают никаких перемен, не пойдут, как слышно, ни на какие уступки, ни общие, ни частные. Один публицист, находящийся на хорошем счету у правительства, хотя и враждующий с г-ном Гизо, написал недавно в своей газете, что мы сейчас ближе к революции, чем к реформе. [Шум в зале.] Весьма возможно, что на вершинах власти испытывают неприязнь к самой мысли о каком-либо прогрессе и какой-либо реформе, а история учит нас, что к потрясениям и кровавым катастрофам приводят всегда именно эгоизм и безрассудное упрямство правительств. Однако революция 1830 года произошла слишком недавно, и мы не забыли ее уроков. [Нет! Нет!] Мы можем не сомневаться, что властям, несмотря на все их попытки сопротивления, не удастся победить общественное мнение. [Да, да!]
Если же все-таки случится так, что дерзкие и развращенные министры пойдут на меры насильственные и неконституционные как против прессы, так и против других свобод, какие у нас еще остаются, тогда, чтобы воспрепятствовать этой преступной агрессии, мы, я убежден, станем действовать все заодно, и, как прежде, судьбы Франции свершатся, а свобода не погибнет! [Прекрасно, прекрасно!]
Можно ли изъясняться более определенно? И можно ли, зная это, утверждать, что для членов династической оппозиции дальнейшее развитие событий оказалось полной неожиданностью? К сравнению с 1830 годом прибегает человек, который, точно так же как и Барро, прекрасно знаком с ходом прошлых событий; он перефразирует речь в «Бургундском винограднике». Доктор Рекюр, врач, пользующий бедняков в Сент-Антуанском предместье, капитан национальной гвардии, немного моложе Одилона Барро, но принадлежит к тому же поколению. В эпоху Реставрации он входил в число карбонариев и был замешан в нескольких заговорах; в Париже он жил с 1828 года и в июле 1830 года сражался на баррикадах. Он принадлежал к кругу «Национальной», но никогда не порывал связей и с людьми из круга «Реформы». Предлагаемая им стратегия была до такой степени очевидна, что ни «Век», ни «Национальная», ни «Реформа» не осмелились воспроизвести его речь
[654]. Давление на власти должно привести к желаемому результату или заставить их нарушить закон. Пусть только они посмеют покуситься на свободу печати (предположение вполне обоснованное, поскольку газеты оппозиции все чаще подвергались преследованиям) или на одну из тех свобод, «какие у нас еще остаются», то есть прежде всего на право собраний, и им придется иметь дело с таким же противником, какой выступил против них в июле 1830 года, а именно с союзом национальной гвардии и пролетариата. Ведь Рекюр, лечащий больных в одном из рабочих предместий столицы и состоящий штатным врачом нескольких обществ взаимопомощи, знает лучше, чем кто бы то ни было, до какой степени простолюдины, равно как и национальные гвардейцы, дорожат правом собраний.
Под конец вернемся к Ламенне и к банкету в Тулузе. Мы уже видели, что поначалу автор «Книги народа» смотрел на банкеты с большим скептицизмом. Между тем в новом году тон его совершенно переменяется. 7 января 1848 года он пишет неизвестному корреспонденту:
Я полагаю, во-первых, что никто ничего не добьется от официальных властей, кроме разве что незначительных изменений в существующем законе, да и то как можно более поздно. Я полагаю, во-вторых, что реформа чисто избирательная не переменит нынешнего положения вещей, на которое все совершенно справедливо жалуются, и не поможет ни настоящему, ни будущему. Но я полагаю также, что движение, сообщенное с недавних пор общественному мнению, в том случае, если оно укрепится и распространится и если при этом каждый исполнит свой долг, может стать источником спасения Франции, лишь бы дикие доктрины, безрассудные речи и безумные теории, устрашающие большую часть нации, не отбросили ее в противоположный лагерь; лишь бы злоупотребление воспоминаниями о том времени, какое не сможет возвратиться, не превратило в глазах нации великую и священную Революцию, которую ей следует любить, чтобы повсюду насаждать ее благодеяния, в мрачный и кровавый призрак
[655].
А вот письмо, в котором Ламенне просит прощения у устроителей банкета в Тулузе за то, что не может принять их приглашение, ссылаясь, как и перед банкетом в Дижоне, на возраст и слабое здоровье; тон его суров и мрачен:
Говорят, что скоро будет принят закон против реформистских банкетов. Если его представят, обе палаты, преданные властям, конечно, его примут. Но я твердо убежден, что он не остановит движения нации. Колебания больше невозможны, и Франция должна выбрать между худшим из деспотизмов, деспотизмом, основанным на трусости и продажности, и свободой, завоеванной нашими отцами. Да поможет ей Господь в том великом сражении, которое скоро начнется: от исхода ее борьбы зависит участь всех народов, и тот, кто изменит ее делу, тот, кто откажется от требуемых жертв, совершит предательство по отношению ко всему роду человеческому
[656].
