Католический историограф-роялист не счел уместным развеять легенду о последнем банкете, и тому имелись по крайней мере две причины. Во-первых, сам факт, что жирондисты провели последнюю ночь за столом, говорил против них; таким образом можно было намекнуть на то, о чем другие авторы-роялисты говорили без обиняков: «В ночь накануне казни Бриссо и некоторые другие напились допьяна»
[668]. Во-вторых, следовало защитить от упреков один из главных устных источников этой историографии — воспоминания аббата Ламбера, последнего оставшегося в живых священника, имевшего доступ в Консьержери осенью 1793 года и потому незаменимого свидетеля, ценного не столько потому, что он присутствовал при последних моментах жирондистов (хотя в апологических целях было весьма полезно удостоверить, что все или почти все жирондисты, за исключением Бриссо, исповедались перед смертью), сколько потому, что он видел своими глазами смерть (поучительную) Марии-Антуанетты и гибель (удручающую) Филиппа Эгалите… По всем этим причинам роялисты полагали, что подвергать сомнению описание последнего банкета не следует; в конце концов не так важно, правда это или вымысел, а значит, нет большой беды в том, чтобы принять, за неимением лучшего, версию Ламартина.
Любопытно, что большинство республиканских историков этого поколения, в первую очередь Луи Блан и Эдгар Кине, рассуждали примерно так же. Тема эта, по всей вероятности, казалась им лишенной интереса, и они полагали, что есть множество причин не оспаривать версию Ламартина, тем более что ее подтвердил Мишле. А тот в самом деле довольно точно воспроизвел эту версию (хотя и без ссылок на Ламартина) в последней части своей «Истории Французской революции» (книга XIII, глава IX). Список источников для этого эпизода у него ненамного богаче ламартиновского: свидетельства «соузника жирондистов» (по-видимому, Риуффа, но имя его не названо) и священника, по всей вероятности аббата Ламбера (это второе немедленно поставлено под сомнение). У Мишле описание последнего банкета жирондистов гораздо более короткое (не более страницы) и сдержанное, но, по сути, он сообщает то же самое, что и Ламартин. «Для последней трапезы друг прислал им изысканные, деликатные блюда». Мишле решительно отказывается признать, что после ужина жирондисты говорили о религии, и утверждает, что «два священника желали их исповедать. Согласились только двое: епископ и маркиз, Фоше и Силлери».
«О чем же они говорили?»
Бедные люди, на что вам это знать? Достойны ли это знать вы, способные задать такой вопрос?
Они говорили о Республике, о Родине. Об этом свидетельствует их соузник.
Они говорили (мы это утверждаем и при необходимости можем в этом поклясться) о Франции, которую славная битва спасла от нашествия. Это помогало им справиться с горем и угрызениями совести. Нет никакого сомнения, что они сознавали свои ошибки, раскаивались в том, что предали единство.
Весь этот пассаж звучит фальшиво. Почему? Прежде всего потому, что кажется вымученным. Мишле этот сюжет не очень интересен, потому что он, в отличие от Ламартина и античных историков, служивших ему образцом, Фукидида или Тацита, не любил вкладывать в уста исторических персонажей пространные речи. Тем не менее Мишле чувствует себя обязанным включить этот эпизод в свою историю: иначе как объяснить это резкое вмешательство вымышленного читателя, чья реплика поставлена в кавычки? Насколько мне известно, в «Истории Французской революции» это случай уникальный, хотя вообще Мишле часто ведет подразумеваемый диалог с читателем, собственным двойником. Ответ, тоже единственный в своем роде, звучит поразительно грубо: автор обрывает читателя с величайшей бесцеремонностью. Читатели, по крайней мере те, которые способны задать такой вопрос, недостойны общества этих великих людей, своих отцов, которым они стольким обязаны. Мишле, знающий описываемую эпоху изнутри и гордящийся пониманием всех побуждений своих персонажей, знает ответ и милостиво его сообщает. Но поскольку в конечном счете никакими доказательствами своих слов он не располагает и исходит из догадок, а вернее, из логики своего понимания Жиронды и жирондистов (так, он единственный утверждает, что накануне смерти жирондисты могли радоваться победам французской армии), ему приходится компенсировать бездоказательность максимальной торжественностью: «Мы это утверждаем и при необходимости можем в этом поклясться». Мало того, что он в этом месте начинает именовать себя во множественном числе — что для него вообще нехарактерно
[669], — он еще и объявляет самого себя свидетелем и гарантом: он готов поклясться. Этот прием тоже уникален для книги Мишле: как правило, если он даже не дает точных ссылок на источники (хотя вообще его круг чтения огромен, причем читал он гораздо более внимательно, чем Ламартин), он, как всякий историк, опирается на документы
[670]. Насколько мне известно, формулу «можем в этом поклясться» он употребляет еще только один раз в весьма сходном контексте, когда впервые касается великого противостояния жирондистов и монтаньяров и пытается доказать, что и те и другие были превосходными республиканцами. Если он сохранил в книге описание последнего банкета жирондистов, значит, ему казалось, что эта сцена лучше, чем рассказ о суде над ними или об их казни, позволяет в последний раз заглянуть им в душу, так что финальные слова жирондистов об их предшествующих деяниях, судя по всему, совпадают с той оценкой, какую дает им Мишле:
Основатели Республики, достойные всеобщего признания за то, что призвали к крестовому походу 1792 года и пожелали даровать свободу всему земному шару, они были обязаны искупить свои прегрешения 1793 года, чтобы заслужить бессмертие.
Деларош
Итак, в период между 1847 и 1853 годами, между публикациями «Истории жирондистов» Ламартина и «Истории Французской революции» Мишле, благодаря им, а равно и триумфу пьесы Дюма и Маке, последний банкет жирондистов сделался своего рода национальным революционным мифом, частью общего образного фонда. Таковым он и остался для одного-двух, быть может трех поколений, пока постепенно не забылся. Та же самая судьба, могут мне сказать, постигла и всю группу жирондистов. И да и нет. Дело в том, что история «легенды о жирондистах», если употребить название старой книги Эдмона Бире, не совпадает с историей последнего банкета: с одной стороны, политический миф о жирондистах возник раньше и, разумеется, более разветвлен и сложен; с другой стороны, как мы увидим, убежденные защитники памяти и политических традиций жирондистов восстали против того, что они считали вымыслом.
