«Последний банкет жирондистов», который автор снабдил подзаголовком «Историческое исследование», — текст довольно длинный (почти сто сорок страниц ин-октаво в оригинальном издании); перед ним помещено пятнадцатистраничное авторское предуведомление, а после него — семьдесят страниц «Исторических примечаний». Кроме того, в седьмом томе Полного собрания сочинений следом за «Банкетом» Нодье, как бы желая представить материалы, на которые он опирался, поместил «Разыскания о революционном красноречии», которые уже были напечатаны двумя годами раньше в «Воспоминаниях и портретах из времен Революции и Империи»
[703]. Иначе говоря, «Последний банкет жирондистов» — текст для автора центральный, и совершенно напрасно издатель Шарпантье в 1850 году запрятал его в центр «Воспоминаний и портретов» (композиция, которую издатели воспроизводят до сих пор). Впрочем, форма его обескураживает, в чем автор сам признается в предисловии и некоторых примечаниях, когда говорит о «не совсем законном союзе драмы и истории». Перед нами драма в одном акте, которую автор начинает со списка персонажей: двадцать один депутат-жирондист, слуга одного из них, привратник Консьержери; затем следует ремарка: «Действие начинается 30 октября 1793 года в десять часов вечера и заканчивается 31 октября в половине двенадцатого утра». Однако драму эту было так же трудно представить на сцене, как и «Баррикады» Людовика Вите, поскольку в начале Нодье подробно описывает возвращение жирондистов, приговоренных к смерти, с заседания трибунала в большую темницу Консьержери; это описание при постановке пришлось бы доверить либо актеру, исполняющему роль автора, либо безымянному наблюдателю. Само сочинение представляет собой диалог между осужденными, но их реплики и тирады перемежаются размышлениями автора, которые служат одновременно и сценическими ремарками, и рассказами о том или ином персонаже драмы; наконец, на последних страницах, описывающих окончание ночи и казнь, Нодье опять сам берет слово. Упомянем еще одну особенность, сообщающую этому тексту дополнительную глубину: как и Бартелеми, Нодье сопровождает свой «Последний банкет» очень тщательными «Историческими примечаниями», к которым отсылают расставленные в основном тексте римские цифры. Примечания эти, как правило, уточняют сведения об упомянутых персонажах либо указывают источник слов, взятых в кавычки, но порой Нодье помещает там рассуждения на злобу дня — об Июльской революции и ее последствиях
[704]. Кроме того, он использует примечания, чтобы оправдать введение в текст той или иной темы композиционными соображениями или заботой об исторической достоверности
[705]. Иначе говоря, примечания представляют собой пространный авторский комментарий к сочинению, лишенный, однако, непринужденной легкости предисловия.
Какими источниками пользовался Нодье? Первое имя, названное еще в обращении к читателю, — имя Байёля
[706]. «Блестящий рассказ г-на Байёля, который я выслушал двадцать пять лет назад, будучи проездом в Амьене, способствовал медленному созреванию мысли, с которой мое воображение сроднилось еще прежде. Я увидел, как вырастает из него некая живая и сильная сцена, и я надеялся представить ее вниманию читателей в ту пору, когда возможность обращаться к ним откроется для писателей независимых». С именем Байёля мы уже встречались; его называли предположительным организатором банкета; поэтому стоит проверить: мог ли Нодье в самом деле встретиться с бывшим депутатом-жирондистом Жан-Шарлем Байёлем в Амьене при Империи? Двадцать пять лет назад, то есть в 1805–1806 годах, — безусловно нет, поскольку в это время он сам постоянно проживал во Франш-Конте. В Амьен он переехал в 1809–1810 годах, поскольку получил пост секретаря одного старого английского литератора, жившего в этом городе. Но вообще возможность увидеться с Байёлем в бытность того директором ведомства по сбору прямых налогов департамента Сомма (должность, которую Байёль занимал с 1804 по 1814 год) вполне вероятна, поскольку Нодье в Амьене был принят в доме префекта и председателя суда. Следующий вопрос: признавал ли Байёль свою причастность к устройству последнего банкета? Это не очень ясно: один из персонажей драмы, Дюко, говорит об этом, но сам Нодье в историческом примечании гораздо более осторожен: «Жирондисты, по рассказам их старых друзей, уговорились меж собой, что ускользнувшие от приговора устроят погребальную трапезу для осужденных, и г-н Байёль, единственный, кто уцелел, исполнил, как говорят, свое обещание. Я не мог обойти молчанием этот анекдот, столь лестный для г-на Байёля; опровергнуть его вправе только он один. Г‐н Байёль здравствует до сих пор». Иначе говоря, может быть, это сведение и ложное, но оно составляет славу последнего жирондиста, а Нодье не желает становиться иконоборцем. В либеральных кругах столицы Байёля хорошо знали еще с эпохи Реставрации, когда он вместе со своим братом Антуаном был одним из владельцев либеральной «Коммерческой газеты» (первоначальное название будущей «Конституционной»). Судя по всему, Минье и Тьер, дебютировавшие как журналисты именно в этой газете, расспрашивали Байёля, когда работали над своими историческими трудами, тем более что в 1818 году он опубликовал многословный, но очень интересный ответ на «Размышления о Французской революции» госпожи де Сталь, в котором, желая противостоять возвращению Франции к Старому порядку, встал на защиту Конвента, включая его монтаньярский период (что, признаться, звучало довольно неожиданно).
На какие еще источники ссылается Нодье? Для Ламартина, как мы помним, ключевым свидетелем был священник. Нодье приводит свидетельства даже двух священников, но не ламартиновского аббата Ламбера, а аббатов Эмери и Лотренже. Подробно автор «Последнего банкета» рассказывает только о первом из них, который умер в 1811 году и которого он якобы знал лично, о втором же не говорит практически ничего, хотя в эпоху написания «Последнего банкета» этот аббат, по всей вероятности, был жив, точно так же как и аббат Ламбер
[707]. Быть может, Нодье сознательно заметает следы, чтобы защитить правдоподобие своего сочинения и скрыть его истинный источник — «рассказы старых друзей жирондистов», память их близких, «их детей, многие из которых сделались моими друзьями»? Впрочем, один из них, сын Буайе-Фонфреда, Анри, упомянут в тексте; можно назвать и племянника Гаде — того самого, что опубликован мемуары Бюзо. Следовал ли Нодье за этой устной традицией? Судя по всему, да. Об этом свидетельствует крайне хвалебный отчет о книге Нодье, который Анри Фонфред поместил в одном из бордоских периодических изданий
[708]. Рецензент подчеркивает трудность предприятия («тем более рискованного, что, поскольку известна большая часть истины, требовалось согласовать с этой известной частью то, о чем можно только догадываться: ибо если бы автор хоть на минуту подменил историю романом, он тем самым запятнал бы ее и испортил»), но отмечает лишь некоторые отрывочные отступления от «исторической правды», а вернее сказать, неправильно выбранные интонации: он, например, сожалеет, что последние слова Верньо («На эшафоте Верньо, уже забрызганный кровью своих павших друзей, презрительно взглянул на палача и сказал ему своим серьезным и проникновенным тоном: „Раб! Снеси остаток чаши красавцу Критию!“») у Нодье превращены в тост на последнем банкете, отчего звучат менее торжественно (но, надо признать, ничуть не более понятно для современного читателя
[709]). В конечном счете статья Фонфреда позволяет предположить, что Нодье верно передал «рассказы старых друзей жирондистов», на которые он ссылается, пусть даже он использовал их не целиком
[710] и дополнил деталями, почерпнутыми из своих собственных бесед с людьми ушедшего времени (так, он пишет, что познакомился с сестрой Ле Арди
[711]). А когда четверть века спустя племянник Гаде взялся защищать память жирондистов от нападок Кассаньяка и от «сочинителей романов», он адресовал Нодье и Ламартину упреки разной степени серьезности: первый, пишет Гаде, вложил в уста жирондистов, стоящих перед лицом смерти, «фальшивые речи», тогда как рассказ Ламартина куда более возмутителен, потому что расписывает последний банкет как лукуллов пир и порочит суровую добродетель его героев
[712]. Ламартин, по мнению Гаде, исказил обстоятельства, тогда как Нодье всего лишь выдумал речи. Как бы там ни было, понятно, что историки-позитивисты, полагающиеся только на письменные источники и свидетельства (представители того поколения, предвестниками которого стали Бюше и Ру, а затем Гранье де Кассаньяк), видели во всем написанном как у Ламартина, так и у Нодье не более чем легенды.
