Остается выяснить, как поступил Нодье с дошедшими до него устными преданиями, которые, конечно же, были известны также и Тьеру, и другим современникам. Нодье, по его собственным словам, намеревался написать историческое исследование, а не философический диалог в духе Платона. Правда, воспоминание о «Федоне», отсылка к последним минутам жизни Сократа в тексте очень заметны, начиная с самой первой реплики («Доктор, — отвечал Верньо, — пожертвуйте петуха Эскулапу, — считайте, что один из ваших больных уже выздоровел»
[713]) и кончая комментарием, которым Нодье сопровождает переход жирондистов от серьезного диалога к шуткам и песням
[714]. Однако Нодье прекрасно знал, что вкладывать в уста жирондистов рассуждения о бессмертии души и вечной жизни — дело, обреченное на неудачу, поскольку всякий образованный читатель сможет сравнить их с диалогами Платона и Мозеса Мендельсона, и сравнение выйдет не в пользу нового автора
[715]. Зато Нодье, родившийся в 1780 году, мог использовать свои собственные воспоминания о революционной эпохе, а также свое великолепное знание великих сочинений и речей главных деятелей Французской революции — все, благодаря чему он гораздо лучше чувствовал эпоху и предсмертное состояние жирондистов, чем Тьер, не говоря уже о Дю Шателье или Бартелеми. «Последний банкет жирондистов» — головокружительный монтаж цитат, подлинных и стилизованных тирад, принадлежащих революционным ораторам, жирондистам и монтаньярам; конечно, сочинение Нодье не может сравниться с великой пьесой о смерти Дантона, которую вскоре сочинил гессенский якобинец Георг Бюхнер, но все-таки оно значительно превосходит то, что позже сделали из этой сцены другие французские писатели, прежде всего Ламартин, бессовестно ограбивший автора «Последнего банкета». Не следует слепо доверять образу, который услужливо распространяли друзья Нодье и охотно подхватывали его враги; Нодье — это не только хитроумный автор «Феи хлебных крошек» и «Истории Богемского короля», не только любитель природы и бабочек, не только опереточный заговорщик, не только блестящий говорун, чересчур изобретательный, непостоянный и скептичный для того, чтобы иметь политические убеждения, хотя во всем этом есть доля правды; не забудем о том, что в 1831 году именно Нодье стал первым публикатором «Фрагментов о республиканских установлениях» Сен-Жюста — и, возможно, это не было простым капризом библиофила и эрудита. В конечном счете я полагаю, что «Последний банкет жирондистов» можно прочесть не только как исторический, но и как большой политический текст: в то время эти два регистра не различались так четко, как стали различаться впоследствии благодаря эволюции исторических наук. Перед нами размышления о Терроре и Революции, которые из‐за требований жанра не могли найти себе места в такой истории Революции, какую выпустил Тьер; однако размышления эти обескураживали и современников, и последующих историков по причине своего диалогического характера и отказа от попытки раз и навсегда разрешить обнаруженные противоречия.
Перед лицом смерти жирондисты Нодье — прежде всего отдельные личности; они не составляют, вернее сказать, больше не составляют единой партии, если даже допустить, что они когда-то ее составляли, и хотя Верньо, кажется, обладает некоторым превосходством, поскольку именно он начинает и завершает беседу, а в репликах его содержатся важнейшие утверждения, однако он говорит не один и не все с ним соглашаются; не он подводит итог дебатам. Жирондисты различаются возрастом, социальным и географическим происхождением; у них разные характеры и профессии; наконец, у них различные религиозные верования, философские убеждения и даже политические симпатии. Среди них дворяне (маркиз де Силлери, Дюперре) и разночинцы; разумеется, адвокаты (Верньо, Буало, Жансонне), негоцианты (Буайе-Фонфред, Дюпра, Лаказ, Менвьель), литераторы (Бриссо, Карра, Дюко, Фоше), бывшие офицеры (Валазе, Виже), врач (Ле Арди) и два «землепашца»: Дюшатель и Дюперре. Нодье подчеркивает также, что жирондисты родились в разных частях Франции; особенно это очевидно на последних страницах, когда Жансонне во время предсмертного туалета замечает с гордостью, что «депутация Жиронды на своем посту» и что она «верно служила отечеству», Менвьель добавляет, что и депутация департамента Буш-дю-Рон вела себя так же благородно, а Виже в ответ говорит, что «вся Франция весьма достойным образом представлена здесь… головой и кровью», — представлена и парижская коммуна в лице палача… Упомянуто и разнообразие религиозных убеждений (Менвьель радуется тому, что «мы имеем счастье видеть в наших рядах представителей двух Церквей»
[716]); вера в Христа, который, впрочем фигурирует в тексте только как «ваш учитель из Галилеи», мирно соседствует с деизмом Бриссо или с «системой материальной палингенезии и многочисленных воскресений благодаря взаимодействию и сочетанию однородных атомов», «темной доктриной», приписанной Карра
[717]. Коротко упомянуто последнее Причастие, данное некоторым жирондистам аббатами Эмери и Лотренже, а также самим Фоше; также коротко упомянут и отказ Верньо от самоубийства.
Но автор прекрасно сознает, что множественность позиций в смертный час вышеперечисленным не исчерпывается: он говорит об этом еще в предисловии. Разумеется, Жиронда умирает, оставаясь республиканской, но трое из жирондистов на почти единодушный возглас «Да здравствует Республика!» отвечают: «Да здравствует Король!» Однако это «возвращение к старым доктринам» не ренегатство; прислушаемся к монологу Дюшателя, который солидаризируется с пессимизмом Верньо:
Господь свидетель или станет мне свидетелем очень скоро, что в своем наивном и неколебимом патриотизме я смирился с мыслью о народной монархии, зиждущейся на неотъемлемых правах человечества, лишь оттого, что отчаялся поверить в создание невозможной республики или устыдился республики лживой и лицемерной, которая взрастает на крови чистейших своих жертв.
Опираясь на литературную условность, предполагающую, что герои на пороге смерти получают дар предвидения, Нодье делится с ними своим экстатическим видением и вкладывает в их уста предсказания конституционной монархии: Фоше говорит о «возвращении [Бурбонов] из Вавилонского пленения», а Ле Арди — о том, что «монархия возродится и Бурбоны возвратятся». Таким образом, эта монархия представляется некоторым из жирондистов одним из вариантов будущего — вариантом возможным и желанным; впрочем, еще более желанна военная диктатура, о которой Виже говорит без отвращения, а Менвьель и Дюпра, уроженец Франш-Конте, упоминающий «ужин в Бокере» в обществе молодого лейтенанта-корсиканца по имени Буонапарте, — с восторгом. Все дело в том, что центральный вопрос драмы — вопрос политический, и это тот великий вопрос, который волновал людей в эпоху, наступившую после Революции: что именно положить в основание свободы во Франции, если она вообще возможна в этой стране, жители которой, как говорит Буайе-Фонфред, «колеблются между cлабоумными аристократами, которые мечтают только о прошлом, и неистовыми демагогами, которые живут только разрушением, грабежом и убийствами»?
[718]
