Напомню, что рабочей прессы, которая могла бы эффективно играть эту роль, не существовало: из‐за необходимости вносить залог, который для ежедневных газет был особенно велик, рабочие листки, как правило, выходили раз в месяц. Тем, кто, подобно редакторам «Мастерской», пекся о политическом и культурном просвещении рабочего класса, такая периодичность была даже кстати, поскольку оставляла время для размышлений и обсуждений. Но тиражи у ежемесячников были ничтожные, а читала их в основном немногочисленная рабочая элита; таким образом, в кризисной ситуации рабочая пресса ничем помочь не могла. Что же касается прессы ежедневной, в большинстве своем выступавшей за реформу, можно предположить, что она способствовала мобилизации буржуазного общественного мнения и укрепила национальных гвардейцев в их враждебности по отношению к правительству. Но утверждать, что именно газеты разожгли пожар, невозможно, тем более что ввиду надвигающегося столкновения журналисты все чаще призывали к осторожности. Вдобавок не факт, что пресса вообще имела влияние на мнение простого народа: хотя в 1836 году цена подписки на ежедневные газеты уменьшилась вдвое, она все-таки оставалась слишком дорогой для рабочих, и их элита знакомилась с газетами в кабинетах для чтения или в крайнем случае в кафе. Заметим, что если к этому времени уже появилась возможность покупать газеты в розницу, сделать это было нелегко, особенно в простонародных кварталах: не существовало ни киосков, ни разносчиков, к тому же газеты не имели технических средств для того, чтобы при необходимости резко повысить тиражи, как это делается сейчас; даже если бы редакторы этого захотели, это повлекло бы за собой значительные финансовые риски, поскольку гербовым сбором, равнявшимся половине продажной цены, облагался любой напечатанный экземпляр, неважно, проданный или нет. «Реформа», единственная крайне левая ежедневная газета, доступная рабочей элите, имела слишком мало подписчиков (меньше двух тысяч во всей Франции) и находилась в слишком сложном финансовом положении, для того чтобы взять на себя такие риски.
Итак, информацию приходилось распространять по другим каналам, в основном устным. Повседневная жизнь рабочих в эту эпоху, как известно, протекала в двух сферах: в квартале и в мастерской. Одна с другой совпадали не полностью, но были связаны, поскольку в городах или предместьях существовали кварталы, где все жители занимались одним и тем же ремеслом (например, Сент-Антуанское предместье было предместьем мебельщиков), а рабочие, занимавшиеся одним и тем же ремеслом, не рассеивались по всей столице, но старались селиться в одном и том же квартале. После того как рабочие корпорации, вне зависимости от политических симпатий их членов, приняли решение мирно отстаивать свое право на существование, воплощенное в праве собираться на банкет, у людей хорошо информированных не осталось сомнений в том, что народное движение будет массовым. К этим информированным людям принадлежали в особенности те республиканцы, которые всегда находились в тесном контакте с рабочим людом, как, например, упомянутый выше Рекюр или Гинар, бывший председатель Общества прав человека, который тринадцать лет провел в изгнании в Англии, стране чартизма и рабочих обществ, и возвратился в Париж в середине 1847 года; такие люди ожидали всплеска народного негодования с радостью. Но те же чувства, по всей вероятности, испытывал и Барро. По его собственному рассказу, именно ему предоставили решение вопроса об участии рабочих в манифестации, после того как Гинар сообщил об их желании:
Я не без колебания согласился допустить рабочих на тех же условиях, что и другие разряды граждан (национальных гвардейцев, студентов, делегатов от департаментов); все должны были собираться своими корпорациями и под отдельными стягами, так что в каждой из этих различных групп одни участники отвечали за других и могли друг друга сдерживать. В конце концов я счел, что более предусмотрительно пойти навстречу рабочим и оказать им доверие, которое они будут рады оправдать, чем отказать им в участии
[741].
Быть может, он полагал также, что, удаляя банкет от народных кварталов, перенося его на вторник, он избежит участия населения по-настоящему опасного и ненадежного, не включенного в рамки рабочих корпораций.
Как начинается революция?
«Революции происходят помимо воли революционеров. Событие свершается, но правительства в него не верят. А „средний революционер“ его не желает». Требовалась широта взглядов и огромная образованность Эрнеста Лабрусса, чтобы положить этот тезис в основу великолепного доклада, который он сделал на Международном конгрессе, посвященном столетию революции 1848 года. Через три года после окончания Второй мировой войны, во времена торжествующего ленинизма, подобное утверждение ставило под сомнение роль самопровозглашенного авангарда и обнаруживало безоговорочную веру в прогресс, осуществляющийся благодаря силе вещей, настоящий исторический оптимизм, который сегодня трудно разделить безоговорочно. По всей вероятности, именно поэтому Лабруссово истолкование революции 1848 года так глубоко подействовало на историков этого поколения, независимо от их политических симпатий: участники конгресса восприняли его с энтузиазмом, а замечания скептиков, прежде всего старика Даниэля Галеви, были чересчур неопределенны, чересчур многим обязаны предвоенному культурному национализму, чтобы быть услышанными. На фоне успеха школы «Анналов», расцвета социальной истории и главенства марксизма в послевоенном интеллектуальном климате идеи Лабрусса предоставляли удобную модель для понимания связей политики, экономики и социальной сферы и, казалось, могли помочь выйти из тупика событийной, узкополитической истории революций XIX века.
Хотя лабруссовская модель вызвала в последние годы немало критических замечаний со стороны историков, принадлежащих, между прочим, к наследникам школы «Анналов», я не собираюсь здесь ставить ее под сомнение. Еще меньше я собираюсь возвращаться к традиционной политической истории, но, пожалуй, полвека спустя имеет смысл вернуться к анализу, проведенному Лабруссом, углубить его и при необходимости дополнить. Как начинаются революции? Вопрос этот нимало не утратил интереса для исследователя, занимающегося историей XIX века, и если я не имею возможности разобрать здесь, как это сделал Лабрусс, первую и величайшую из революций, о двух других, в том числе и о той, которая случилась в 1830 году и, надо признать, долгое время очень мало интересовала историков, мы за прошедшие годы узнали много нового.
Что правительства не верили в неизбежность революции, это факт неопровержимый. Полиньяк и Карл Х, публикуя четыре ордонанса в июле 1830 года, ничуть не ожидали ответного восстания и никак к нему не подготовились; они, точно басенная стрекоза, не сомневались, что им под каждым кустом готов и стол, и дом, а вовсе не бунт. Мармон, командовавший столичным гарнизоном, в понедельник утром узнал о государственном перевороте, совершенном королем, из газеты «Монитёр», как и все прочие граждане; новость, как нетрудно догадаться, его удивила. Режим, ставший плодом июльских событий, казался в феврале 1848 года гораздо более прочным, и поддерживали его люди несравненно более компетентные; 21 февраля, узнав о том, что депутаты от династической оппозиции отказываются участвовать в банкете, Луи-Филипп и его окружение уверились, что одержали большую победу и что силы охраны порядка, многочисленные и превосходно подготовленные, без всякого труда справятся с бунтовщиками, если те выйдут на улицу. Ожидания эти, как известно, не сбылись. Лабрусс называл среди причин ослабления тех режимов, которым революция кладет конец, разлад среди господствующего класса, например постоянное уменьшение того подавляющего большинства, каким располагал Гизо на выборах летом 1846 года. Здесь добавить нечего.
