Нетрудно догадаться, что фурьеристский банкет, цель которого — соединить за одним столом более или менее старых адептов и простых сочувствующих, должен по природе своей постоянно расширять круг участников, смешивать людей разных званий и возрастов, происходить во множестве разных мест. После того как первые опыты устройства фаланстеров потерпели неудачу, Консидеран убедил большинство адептов, что надеяться на скорый результат бесполезно и нужно вначале завоевать общественное мнение. Между тем издательская деятельность стоила дорого, а фурьеристы тратили больше, чем зарабатывали: личное состояние нескольких учеников Фурье грозило истощиться. Отсюда инициатива фурьеристского штаба: призвать просвещенных людей доброй воли подписаться на «фаланстерскую ренту» или, как сказали бы мы сейчас, платить членские взносы: предполагалось, что сочувствующие движению будут регулярно вносить немаленькую сумму, а взамен получат подписку на газету или журнал. Сделать это можно было только с помощью сети местных групп, сложившихся в предыдущие годы, главная же публичная деятельность этих групп после смерти Фурье заключалась именно в устройстве банкета в день рождения учителя. Первые такие банкеты состоялись в Париже и Безансоне 7 апреля 1838 года. Поначалу в столице празднование, сколько можно судить, носило довольно светский характер, что ничуть не удивительно, если учесть, что адепты вербовались из буржуазной среды, а Консидеран хотел убедить хорошее общество в респектабельности движения; однако в последующие годы к этому банкету прибавился банкет рабочий, происходивший, как правило, в пригороде. Между тем прозелитизм фурьеристов был настолько мощен, что в 1847 году уже целых тридцать французских городов устроили свой банкет памяти Фурье, причем в тринадцати это мероприятие проходило впервые. «Мирная демократия» не опубликовала числа всех подписчиков, но мы знаем, что в Париже на фурьеристский банкет собралось около девяти сотен человек, в Лионе — сто тридцать, в Безансоне — сотня и от пяти до восьми десятков в Монпелье, Орлеане, Кольмаре, Каоре, Шалоне-сюр-Сон и Дижоне. В других местах участников было меньше, но все равно, как уверяли организаторы, значительно больше, чем в прошлые годы — в два, три раза больше, чем в 1846 году. В этом, равно как и в увеличении числа плательщиков фурьеристской ренты, подписавшихся на «Мирную демократию» и «Фалангу» (теоретический журнал движения), бесспорно можно было усмотреть знак здорового развития фурьеризма.
Но подобно тому, как издание ежедневной газеты — единственный способ повлиять на современников, по убеждению Консидерана, — в конце концов заставило фурьеристов вмешаться в политическую игру, можно предположить, что и эти открытые банкеты в залах, окрашенных в символические цвета, вынуждали фурьеризм к переменам. Во-первых, в ответ на нападки икарийцев, без устали обличавших распределение богатств, которое пропагандировали последователи Фурье (треть капиталу, четверть таланту и только пять двенадцатых труду) и при котором пролетарии могли рассчитывать только на крошки со стола буржуазии, cледовало, возможно, поубавить гедонистические претензии, унаследованные от учителя. На рабочем фурьеристском банкете в Шапель-Сен-Дени «после трапезы, вовсе не роскошной, но оживляемой взаимной симпатией всех участников, председатель, г-н Буасси, предоставил слово г-ну Полену, который превосходно объяснил, что цель этих скромных празднеств — пропаганда, а вовсе не эгоистическое наслаждение. Г-н Эжен Стурм произнес речь, обличающую ужасную нищету, которая царит в Ирландии»
[750], где, как известно, люди той зимой умирали от голода в прямом, а не в переносном смысле слова. Во-вторых, хотя Консидеран решительно запретил доступ на первый банкет памяти Фурье Флоре Тристан по причине ее пола
[751], главным событием десятого, юбилейного банкета в зале Валентино стало не открытие бюста Фурье, а присутствие женщин и детей, по инициативе первых. Более сотни женщин самого разного социального происхождения, принадлежащих к аристократии, буржуазии и народу, заняли места за столами на этих братских пиршествах. Итак, главное табу было прилюдно нарушено, и это стало еще одной чертой, роднившей фурьеристские банкеты с народными икарийскими празднествами или с банкетом на горе Монтоду. Буржуазная респектабельность трещала по швам.
Именно поэтому в последнюю неделю кризиса, спровоцированного запрещением банкета в двенадцатом округе, «Мирная демократия» безжалостно разобрала и обличила колебания династических левых, не решавшихся на участие в большой манифестации ради защиты права собраний — манифестации, которую фурьеристская газета горячо поддержала; хотя «Мирную демократию» никак нельзя было заподозрить в подрывной деятельности, в конечном счете она заняла позицию, близкую к позициям «Реформы»: «Национальные гвардейцы, завтра народ может выйти на улицу, чтобы вместе с вами защитить право собраний. Будьте же на посту, чтобы защитить ваших братьев, чтобы поддержать порядок в городе, чтобы предотвратить насилие, которое пойдет на пользу партии реакции!»
[752] Сходным образом самому маленькому и тоже очень мирному сообществу парижских сторонников Пьера Леру во время кризиса также пришлось занять отчетливую политическую позицию, вместо того чтобы отойти в сторону и в гордом одиночестве ожидать окончательного триумфа своего дела, чего, судя по всему, хотел сам Пьер Леру, который уже в начале января не явился на большой банкет, устроенный его сторонниками в Лиможе. Хотя все прошло хорошо, присутствующие были слегка разочарованы. Официальной причиной отказа Леру назвал то обстоятельство, что банкет принял политический характер, вместо того чтобы оставаться социальным и религиозным; на самом же деле, насколько известно, он узнал от Жана Рено, что Дюшатель, уже начавший преследования икарийцев («Настала пора выступить против этих доктрин, — сказал он, по слухам, — иначе у нас скоро объявится двенадцать миллионов коммунистов»), собирается воспользоваться его присутствием на банкете, чтобы арестовать участников и представить последующий судебный процесс как окончательную победу над коммунизмом. Видя, в каком направлении развиваются события, Леру специально приехал в середине февраля из Буссака в столицу, чтобы принять участие в обсуждении коллективной позиции. На тайном собрании сочувственников он оказался в меньшинстве из‐за пылкой речи юного последователя, который в полумраке не узнал учителя: «Как же основывать ассоциации, если невозможно даже уговориться о выборе депутата, как вести пропаганду, если невозможно просвещать и поддерживать друг друга, если властям, дабы принудить народ к молчанию, довольно отменить право, освященное Хартией, и противопоставить мирному протесту грубую, вооруженную силу?»
[753] Этот эпизод показывает то, чего еще не сознавали в полной мере ни Пьер Леру, ни социалисты. Сила банкета заключалась в том, что он был одновременно и элементарной формой фундаментальной социальной свободы, и средством политического действия, особенно ценным благодаря своему мирному характеру и воплощаемым им ценностям: братству и единению, — и, наконец, метафорой суверенитета народа и даже будущего общества. Запретить банкет — значит развязать революцию.
