После июльских событий 1830 года вопрос о суверенитете был, казалось, окончательно решен, однако процесс, начатый до Революции, не остановился. Пускай королевская трапеза полностью потеряла свой мистический подтекст, пускай она обуржуазилась вместе с монархией, тем не менее символом суверенитета, а равно и политическим идеалом страны по-прежнему остается банкет нации, свободно и по-братски собравшейся под сенью трехцветного знамени. Кого пригласить на политический банкет? Ответ крупных нотаблей-консерваторов, например Гизо, очень прост: тех, кто выбирает депутатов, избирателей, иначе говоря, людей состоятельных. Но есть риск, что таковых наберется совсем немного и они покажутся просто узкой группкой счастливчиков, подкупленных правительством; отсюда постоянный соблазн расширить круг, снизить цену подписки, дабы показать, что цензитарные избиратели, платящие двести франков прямого налога, нераздельно связаны с гражданами, которые платят сто и даже меньше франков… В этот момент теория цензитарного голосования, какой ее выдвинул и пламенно защищал Гизо, заходит в тупик: в повседневной политической реальности исходить только из избирательного ценза невозможно.
Банкету цензитарных нотаблей, довольных жизнью, банкету «нахлебников бюджета» левые — демократы или либералы — противопоставляют начиная с первой кампании за реформу избирательного права свои собственные банкеты; снижение цены подписки, которое, как известно, позволило расширить круг участников, имело также и символический смысл: чем ниже этот банкетный ценз, тем более анонимным становится приглашение на празднество, тем ближе торжество демократии. «Франция приглашает вас всех на банкет в честь Реформы!» — говорил Корменен осенью 1840 года. В пределе, как и предвидел «Лионский курьер» осенью 1832 года, доступ на банкет в честь всеобщего избирательного права должен быть открыт для всех граждан, каково бы ни было их состояние. На таком банкете, воскрешающем гражданские трапезы великой революции, когда богатые и бедные ели за одним столом, воцарится гармония между сотрапезниками. На смену политическим дебатам придет единодушие — мечта руссоистов и революционеров сорок восьмого года. Зато лишь только революционеры добились своей цели и избирательное право для мужчин сделалось всеобщим, банкет утратил большую часть своего политического смысла, ведь в нации больше не осталось париев, граждан второго сорта, которых следовало бы приобщать к гражданскому пиршеству; бонапартистские репрессии сами по себе, конечно, не смогли бы умертвить политический банкет, если бы одновременно не был официально узаконен принцип всеобщего избирательного права для мужчин, едва не отмененный партией Порядка в 1850 году.
Таким образом, политическое могущество банкета при конституционной монархии объяснялось в большой степени тем, что в нем видели метафору полиса, что он делал участников равными и требовал для них полных и абсолютных гражданских прав. Но мог ли круг участников расширяться бесконечно и в конце концов распространиться на все человечество, как мечтал Пьер Леру? После провозглашения всеобщего избирательного права для мужчин метафора, лежащая в основании банкета, наталкивается на преграды, которые, без сомнения, невозможно было преодолеть без переворота в обществе и ментальностях, между тем современники в большинстве своем не хотели даже думать о таком перевороте, поскольку он означал для них конец цивилизации, возвращение к варварству.
Весной 1848 года во Франции состоялись бесчисленные гражданские банкеты — праздники гражданского единодушия и братства, которым, как правило, предшествовала посадка дерева свободы; обычно они происходили в сени этого дерева или у подножия гигантской статуи Республики, чаще всего гипсовой, за неимением времени и денег на то, чтобы отлить ее в бронзе. Рассмотрим один такой «братский банкет», устроенный в маленьком городе Мо в начале июня 1848 года на площади Генриха IV, которую уже собирались переименовать
[763]. Между школой с одной стороны и театром с другой расставлены столы для властей, а также для армейского оркестра и оркестра национальной гвардии, соединенных в знак братства; с каждой стороны дерева свободы по шесть длинных столов на сто двадцать человек каждый. Великолепное празднество, которому почти не помешал ливень, хлынувший в самом начале трапезы, и которое окончилось вечером большим балом на площади Лафайета. Празднество, конечно, прекрасное, но не слишком сытное, потому что с участников брали всего по полтора франка с человека и на двадцать человек приходилось два килограмма студня, два килограмма ветчины, фунт сыра и фунт булочек… впрочем, по счастью, пятнадцать бутылок вина. Но могло ли быть иначе, если каждому полагалось внести равную долю и все граждане, бедные и богатые, должны были сидеть за одним столом? Значит, придется довольствоваться тем, что консерваторы уже давно именовали черной похлебкой? Эта перспектива в стране с гастрономическими традициями, на родине ресторанов и высокой кухни не улыбалась никому, ни бедным, ни богатым.
Итак, гражданский банкет не мог не ставить вопроса о равенстве состояний и о более справедливом перераспределении богатств — единственном способе улучшить меню трапезы, потому что другой возможный способ, при котором богатые добровольно одаривали бы бедных, как в греческих полисах в постклассическую эпоху, был немедленно отвергнут суровыми и добродетельными республиканцами-патриотами, заподозрившими (не без оснований), что это создаст почву для коррупции. Но об этом перераспределении, даже частичном и косвенном, посредством прогрессивного налога, о котором крайне левые республиканцы мечтали еще в 1830‐е годы, правящие классы не желали даже слышать. И не только из эгоизма, но еще и из боязни, что вместе с неравенством состояний исчезнет вся цивилизация: в конце концов, эти нотабли, люди, вскормленные античной культурой, помнили об абсолютном литературном и художественном бесплодии древней Спарты и имели все основания предпочитать ей более обаятельную афинскую демократию.
Другая преграда, в которую упирались устроители банкетов, была еще более фундаментальной, и это понимали все. Как того и желали соратники Пьера Леру, можно было еще больше расширить круг сотрапезников, допустив к столу женщин, но это значило поставить под угрозу самые основания буржуазной цивилизации того времени, которая зиждилась на строгом разделении в публичной сфере пространств мужского и женского. Обычай предписывал, чтобы мужчины и женщины не ели на публике за одним столом; нарушить это правило позволяли себе только женщины, которых в хорошем обществе не считали порядочными: актрисы, певицы или куртизанки. Поэтому буржуа и аристократы считали банкет делом исключительно мужским. Правда, мы знаем, что на банкет в Маконе в 1847 году были допущены жены и дочери подписчиков. Но следует подчеркнуть, что женщины сидели не за столами, а на трибунах и что они составляли, так сказать, украшение праздника. Сегрегация в обществе по половому признаку подтверждается существованием банкетов исключительно женских, которые проходили параллельно с мужскими. О женских банкетах упоминают редко, возможно потому, что историки их не особенно разыскивали. Возможно также, что их не устраивали на севере Франции; но все-таки к двум банкетам, которые, как обнаружила Жаклина Лалуэт, прошли в 1848 году в департаментах Сона и Луара, можно прибавить два аналогичных, которые, как я упоминал, состоялись в тех же местах восемнадцатью годами раньше. Антропологи, изучающие средиземноморское общество, не сомневаются в существовании таких празднеств, хотя исторические доказательства этого факта чаще всего отсутствуют
[764].
