Отсюда нетрудно сделать вывод, что в эпоху Реставрации политический банкет никогда не был общенародной практикой — потому что не мог быть таковой. Празднества компаньонов, как мы видели, обходились их участникам очень дорого, так дорого, что для некоторых из них это становилось аргументом против самого института компаньонажа; но у компаньонов не было семьи, а на один банкет они, сколько можно судить, никогда не тратили больше пяти франков. Единственный известный мне политический банкет, доступный для публики сравнительно скромного достатка, — тот, что состоялся в саду Божона 27 июня 1822 года и был устроен в честь двух новоизбранных столичных депутатов-либералов; в тот раз — возможно потому, что требовалось заполнить огромную залу, — гости, которых насчитывалось около тысячи, заплатили всего по шесть франков
[154]. Поэтому не следует принимать на веру сообщения префектов, генеральных прокуроров, не говоря уже о полицейских комиссарах: все они, конечно, утверждали, что за столом на банкетах собирались только люди никому не известные, ничем не примечательные, но это очевидная ложь. Конечно, не все гости принадлежали к числу избирателей, по той причине, что не достигли требуемого возраста или не обладали необходимым имущественным цензом (тридцать лет и триста франков прямых налогов в эпоху Реставрации). Но в банкетах никогда не участвовали люди ничтожные; все участники были нотаблями, крупными или мелкими.
Представители простого народа доступа на банкеты не имели; банкеты почти так же, как и право избирать, хотя и в чуть меньшей степени, представляли собой форму участия в политической жизни, зависящую от ценза, имущественного состояния. Просто-напросто ценз в данном случае был чуть менее высоким, а следование условиям — сугубо добровольным. Что же оставалось в таком случае тем, у кого не хватало средств для участия в празднике, или тем, которые спохватились слишком поздно? Присутствовать поблизости. Префекты могут сколько угодно уверять, что «собрание не сделало ни малейшего впечатления на публику, которая его едва заметила»
[155] или что «это, с позволения сказать, празднество не породило здесь ни в одном классе общества ни малейшего возбуждения»
[156]. Но время от времени в каком-нибудь донесении, меньше связанном с политикой, например в жандармском рапорте, можно прочесть о «множестве любопытных из всех классов общества, которые стремились увидеть и услышать, что происходит на банкете»
[157]; еще выразительнее сообщение о том, что в коммуне Сен-Мартен-ле-Винь, пригороде Труа, вокруг дома, где остановился Казимир Перье, и того дома, где прошел банкет в его честь, «деревья были украшены коронами и иллюминированы цветными стеклышками. <…> Многие местные жители пришли посмотреть на иллюминацию, а затем мирно разошлись по домам»
[158]. А в сохранившемся в архиве анонимном письме в Министерство внутренних дел по поводу этого же самого вечера храбрый юрист пишет о «целой толпе» и «очень большом скоплении народа», чреватом «некоторыми опасностями»
[159]. Итак, банкеты вполне могли привлекать внимание любопытных — частью простых зевак, ибо празднества эти, даже если они имели частный характер, вносили разнообразие в сонную повседневную жизнь провинциальных городов, но частью и тех, кто сочувствовал политическим убеждениям устроителей. Риск, что эти собрания завершатся беспорядками, был, по всей вероятности, очень мал, а поскольку все кончалось мирно, местные власти в донесениях министру легко могли задним числом приуменьшать приток граждан к месту проведения банкета. Тем не менее нет никаких оснований утверждать, что празднества эти оставляли население совершенно равнодушным; более того, присутствие любопытных становилось одним из свидетельств успеха мероприятия. Перечитаем Бальзака: «К пяти часам вечера в зале собралось человек сорок, все во фраках. Во дворе толпа обывателей, в сто с лишком человек, привлеченная главным образом духовым оркестром, представляла сограждан»
[160].
Тосты и песни
Отчеты, опубликованные в прессе, особо подчеркивают сердечное согласие, царившее среди гостей; эта деталь заслуживает специального внимания, поскольку она всегда выдает скрытую тревогу и облегчение от того, что все прошло гладко. Со своей стороны, власти упорствуют в нежелании исполнить волю некоторых организаторов, которые хотели бы получить в свое распоряжение несколько полицейских агентов или пожарных, на тот случай, если потребуется удалить с банкета каких-нибудь смутьянов. Поддерживать мир и покой в зале, где собраны несколько десятков, а то и сотен персон, — дело не такое легкое. Конечно, принято считать, что во время праздника, в атмосфере всеобщего веселья, мелкие разногласия забываются и наступает всеобщее братание, но можно предположить и другой исход: хмель ударит в голову кому-то из гостей и они перестанут себя контролировать, начнутся непотребные выходки, а то и потасовки, а политические противники не преминут этим воспользоваться. Над праздником нависает призрак оргии
[161].
На банкете следует пить и есть, но умеренно; кроме того, нужно уметь себя вести. Либералы были тем более заинтересованы в том, чтобы их не обвинили в обжорстве, что сами они охотно предъявляли аналогичное обвинение своим политическим противникам, министерским депутатам, которых Беранже заклеймил прозвищем «пузаны». Что же касается обвинения в пьянстве, к первым либеральным банкетам оно было вовсе не применимо, поскольку там не произносили никаких тостов, а значит, не пили шампанского. Из некоторых отрывочных данных можно сделать вывод, что число бутылок на одну персону вполне соответствовало тогдашним нормам: одна бутылка, не больше. Когда устроители, ввиду особой политической важности события, хотели быть абсолютно уверены, что все приглашенные сохранят достоинство и самообладание, они решали ограничиться одним-единственным сортом вина; так, например, сделали организаторы лионского банкета 1822 года. Кроме того, пришедшие должны были следить за своим внешним видом; нам удалось найти гневное протестующее письмо депутата от Монтобана, графа де Прессака, в честь которого избиратели устроили банкет весной 1830 года. Дело в том, что одна ультрароялистская тулузская газета осмелилась утверждать, что оратор и часть гостей к концу праздника остались в одних рубашках и, по-видимому, собирались пуститься во все тяжкие. Наконец, не могло быть и речи о присутствии женщин на банкете.
