Одилон Барро, родившийся в Лозере в 1791 году, но с юных лет живший в Париже, был сыном члена Конвента, который в 1793 году не голосовал за казнь короля, а позднее, в бытность свою членом Законодательного корпуса, имел мужество не голосовать за превращение Франции в империю. Еще до крушения наполеоновского режима Барро-старший был горячим сторонником установления во Франции конституционной монархии, поэтому, когда его мечта сбылась, Барро-младший, с блеском закончивший учебу в Школе правоведения, в очень молодом возрасте смог получить место адвоката при Королевском совете и Кассационном суде. Весной 1815 года он в числе других волонтеров из национальной гвардии оборонял дворец Тюильри вплоть до отъезда Людовика XVIII в Бельгию, а затем отказался от какого бы то ни было сотрудничества с властями во время Ста дней. Однако на него, как и на многих других, произвела гнетущее впечатление роялистская реакция 1815 года, и как адвокат он составил себе имя, защищая жертв Белого террора; он, в частности, добился оправдания протестантов из южных провинций, которые отказались украсить фасады своих домов во время процессии в честь праздника Тела и Крови Христовых. На объединенном заседании всех палат Кассационного суда он не побоялся утверждать, к великому негодованию аббата де Ламенне, что закон не только вне религии, но и обязан быть таким. Понятно, что у адептов закона о святотатстве не могло найтись более решительного противника.
Барро был слишком большим легалистом и слишком малым любителем заговоров, для того чтобы примкнуть к карбонариям, но тем не менее он защищал подполковника Карона, жертву полицейской провокации, и имел знакомых и даже свойственников среди самых знаменитых представителей либеральной оппозиции. Сам он принадлежал к элите адвокатского сословия, и его юридическая компетенция никогда не подвергалась сомнению. В 1824 году Барро женился на внучке Лаббе де Помпьера; после возвращения Лафайета из Соединенных Штатов он постоянно бывал у него в доме. Хотя Барро и не числился среди основателей общества «Помоги себе сам, и Небеса тебе помогут», он сделался в нем одной из главных фигур после ухода оттуда молодых сотрудников «Земного шара». Именно Барро подписал несколькими месяцами раньше циркулярное письмо, в котором общество призывало всех своих провинциальных корреспондентов как можно быстрее подготовить либеральных кандидатов на случай скорого роспуска палаты и досрочных выборов. Барро был воплощением умеренной оппозиции, близкой к Гизо, которая в обществе «Помоги себе сам» противостояла молодым республиканцам. На этом основании именно его мнение взяло верх при решении вопроса о тосте за короля. Но он представлял также и парижских избирателей, и выборных членов бюро избирательных коллегий, которые собрались у него в доме сразу после объявления о том, что Карл Х приостановил заседания палаты после голосования за адрес двухсот двадцати одного.
Барро, которому еще не исполнилось сорока, не был депутатом, но его знали как хорошего оратора, которому безусловно суждено прекрасное политическое будущее; вдобавок он занимал позицию в самом центре политического спектра: с одной стороны, он был знаком с пылкими студентами, которые видели в обществе «Помоги себе сам» матрицу нового карбонаризма, с другой — мог высказываться от имени парижского избирательного корпуса — людей более зрелых и более осторожных, но в 1827 году в большинстве своем проголосовавших за либеральных кандидатов; перед тем как приступить к сочинению своей речи, он не преминул посоветоваться с самыми прославленными либералами, прежде всего с Бенжаменом Констаном, а когда речь была готова, представил ее на рассмотрение всех депутатов, принявших приглашение
[324]. То была его первая политическая речь и, как коварно замечает Ремюза, «его дебют в роли банкетного оратора». Еще несколько месяцев, и он мог бы дебютировать в палате, как это только что сделали Гизо и Берье во время обсуждения адреса.
Что же сказал Барро? Сорок лет спустя в своих «Мемуарах» он утверждал, что предсказал Июльскую революцию: «Я объявил, что отныне никто не властен воспрепятствовать движению Франции к свободе и что если кто-то попытается сделать это с помощью грубой силы, ответ будет не менее сильным». Как заметил его биограф Шарль Альмерас, это весьма сомнительно
[325]: Ремюза вспоминает о выступлении «степенном и умеренном». Тот текст, который был сообщен газетам и который бесспорно был идентичен тексту, представленному депутатам, призывает не к мятежу, а в крайнем случае к сопротивлению. Хотя со времени назначения кабинета Полиньяка либералы постоянно ожидали, что правительство устроит государственный переворот, возможность эта поминается в речи только как нечто невероятное, несбыточное. Барро, конечно, осторожничал; но следует подчеркнуть, что он говорит о гражданском мужестве французов, а не просто об их отваге или жертвенности. А последняя фраза гласит: «Да здравствуют легальные ассоциации!»: Барро, конечно, имеет в виду в первую очередь общество «Помоги себе сам», которое возглавляет, но также и ассоциации за отказ от уплаты налога, возникшие предыдущей осенью в Бретани и некоторых других департаментах. Однако эти ассоциации ограничивались тем, что, ссылаясь на пример Хемпдена, выступали за индивидуальный и коллективный отказ от уплаты незаконных налогов (тех, за которые не проголосовал парламент), то есть, выражаясь современным языком, проповедовали гражданское неповиновение, но ни в коем случае не призывали к вооруженному восстанию. Комментарий, который сделал Лафайет в письме, написанном на следующий день, доказывает, что в либеральных кругах в тот момент шла речь о том, как именно развернуть эту форму сопротивления, и не больше
[326]. Урок 1820 года пошел впрок, и только некоторые молодые люди, на самом банкете не присутствовавшие, пытались вновь раздуть пламя карбонаризма. Разумеется, Барро, как и большинство его слушателей, понимал, что ситуация может очень скоро обостриться и что существует опасность государственного переворота. Следовательно, так же как Тьер или Лафайет, он полагал, что нужно быть готовым ко всему: насколько можно судить, он говорил об этом несколько недель спустя на подготовительном собрании перед выборами
[327]. Но даже если предположить, что «Белое знамя» расслышало его мысли, все-таки вслух он этого в «Бургундском винограднике» не произнес. Он не призывал к восстанию даже в завуалированной форме. Законное сопротивление — другое дело, тем более что в тот момент оно было и гораздо более уместным.
