Итак, лишь только была провозглашена и гарантирована свобода собраний, свободу эту сочли чем-то само собой разумеющимся, и потому мало кто заметил, что политические банкеты не только продолжали существовать, но, более того, определенное число великих речей, чрезвычайно важных для политической жизни страны после 1870 года, было произнесено именно в ходе этих банкетов. Вспомним, например, речь Леона Гамбетты 26 сентября 1872 года в Гренобле, в которой он предсказывал приход в политику нового поколения и новых республиканских элит; вспомним речь генерала Буланже в Туре 17 мая 1889 года, которая стала плодом невероятного союза между его сторонником Альфредом Наке и монсеньором Фреппелем и, обнажив тайную сделку между «ревизионистами» и «клерикалами», привела к политическому краху буланжизма и бегству оратора в Бельгию несколькими днями позже
[13]; вспомним, наконец, программную речь Аристида Бриана в Перигё 10 октября 1909 года, в которой после десятилетней беспощадной борьбы он выступил сторонником политики примирения. Банкетам, которые вольнодумцы-«колбасники» устраивали в «так называемую Страстную пятницу», или банкетам радикалов в самые первые годы Третьей республики посвящено в разных исследованиях от силы несколько строк или несколько страниц, иронических и насмешливых
[14]. Только знаменитые банкеты для мэров, на которых дважды, под эгидой президентов Республики Сади Карно и Эмиля Лубе, собирались около двадцати тысяч муниципальных руководителей, были описаны и исследованы с должной подробностью. Жослина Жорж показала значение и влияние этих гигантских, поистине пантагрюэлических демонстраций верности Республике со стороны республиканских нотаблей; поводом для этих банкетов служили Всемирные выставки 1889 и 1900 годов, причина же оба раза коренилась в сложных политических обстоятельствах: в первом случае это был выход из буланжистского кризиса, а во втором — дело Дрейфуса
[15]. Впрочем, эти собрания, носившие в большой степени гастрономический характер, трудно воспринимать совершенно серьезно, тем более что уже современники высказывались о них весьма критически: язвительные комментарии раздавались как из буланжистского и националистического лагеря, так и со стороны крайне левых рабочих.
Подведем итоги. Не подлежит сомнению, что, если нужно было бы выбрать из форм политической активности, доступных простым гражданам Третьей республики, ту, которая навлекла на себя больше всего насмешек, добродушных или злобных, банкет легко опередил бы шествия, демонстрации, общественные собрания, митинги, местные выборы, они же местные дрязги, а также приезды министров или главы государства. Поэтому нам трудно взглянуть на кампанию банкетов 1847 года иначе, чем смотрели на нее Флобер и Максим Дюкан. Между тем мне представляется, что такой взгляд ошибочен и существенно искажает историческую перспективу, причем дело здесь не только в недостаточном внимании и даже снисходительном пренебрежении, с которым специалисты по политической истории Франции после 1789 года обычно смотрят на этнографический аспект политической жизни. Я убежден, что во Франции при конституционной монархии политические банкеты не были малозначащими эпизодами, простыми уловками и предлогами для красноречивых и напыщенных излияний. Во-первых, банкет, даже политический, существенно отличается от общественного собрания или митинга; во-вторых, у этой исчезнувшей формы политической жизни имеется собственная история, без знания которой, по всей вероятности, невозможно понять кризис, приведший к падению Июльской монархии, о чем Рене Ремон предупреждал еще четыре десятка лет назад
[16]. Я надеюсь показать в своей книге, что банкет сыграл в культуре и политической истории первой половины XIX века важнейшую роль. Но для доказательства первого из этих положений я считаю полезным в самом начале сослаться на некоторые работы по истории и антропологии, а затем привести для затравки один малоизвестный эпизод, происшедший во время последней парламентской сессии царствования Луи-Филиппа.
С точки зрения специалистов по истории Франции после 1789 года, границы политической сферы очерчены достаточно ясно, и мало у кого возникает потребность уточнить их или задуматься о том, где именно они проходят. Для более древних эпох или для обществ, считаемых экзотическими, критерии не так отчетливы. Между тем совершенно очевидно, что в обществах, которые по-прежнему живут под страхом голода, войн и эпидемий, роль политической власти — и организация ее институтов — не сводятся ни к военной сфере, ни к распоряжению денежными средствами, ни к управлению людьми в ходе вооруженных столкновений с другими группами или обществами, ни к поддержанию добрых отношений с духовными лицами. Устройство всего человеческого сообщества было связано с производством и потреблением еды и напитков: достаточно напомнить опубликованные уже довольно давно работы британского антрополога Джека Гуди, посвященные африканским обществам доколониальной эпохи
[17]. Историк Тамара Кондратьева, специалист по Советской России, со своей стороны показала основополагающую роль, которую играло в Московской Руси распределение (или, точнее, перераспределение) царем пищи и напитков
[18]; придворные пиры давали государю возможность не только поражать подданных и иностранных гостей великолепием своего стола, как это происходило в Версале и при других европейских дворах той же эпохи, но и — в первую очередь — распределять между сотрапезниками еду и питье в строгом соответствии со званием одаряемого. Если какой-нибудь из родовитых подданных царя не мог присутствовать на пиру, длинная процессия придворных служителей отправлялась к нему по улицам Москвы с причитающимися ему блюдами. Царь был прежде всего кормильцем; это проявлялось, в частности, в том, что до царствования Петра Великого и переноса столицы в Санкт-Петербург государственным служащим платили жалованье едой и питьем, если же в виде исключения оно выплачивалось звонкой монетой, выплаченные суммы назывались «денежным кормом». Однако Тамара Кондратьева показала также, что, переведя правительство в Москву вскоре после Октябрьского переворота, большевики восстановили эту традицию и что советское правительство тоже пожелало сделаться властью кормящей, распределяющей еду и напитки в строгом соответствии с местом того или иного чиновника в иерархии. Доступ в кремлевскую столовую (Кремлевку) означал, что допущенный достиг высших степеней в иерархии советской номенклатуры, что он никогда не будет испытывать недостатка ни в чем и что на его столе всегда будут деликатесы, о которых безуспешно мечтают десятки миллионов обычных советских граждан. Напротив, внезапное лишение всех этих благ было дурным знаком: оно сулило немилость, а в сталинскую эпоху и нечто куда более страшное.
