В то же время сам факт, что король кормит своими руками тринадцать бедняков, что он подает им, в придачу к тринадцати блюдам из рыбы, хлеб и кувшин вина (очевидная отсылка к Евхаристии), а также вручает каждому весьма значительную сумму (260 франков, то есть трехмесячный заработок парижского рабочего, поэтому неудивительно, что, как заключает герцогиня де Майе, «они удалились весьма довольные»
[363]), — все это еще раз обнажает архаическую сторону королевской власти, столь любезную приближенным Карла Х; король, наместник Господа в своем королевстве, выступает для всех своих подданных в роли отца-кормильца, ибо в конечном счете только он один распределяет между ними богатства королевства, вверенного ему Небом. Одним словом, нельзя не согласиться с Лафайетом, воскликнувшим в разговоре о приближенных Карла Х и самом короле: «Ничего не поделаешь, эти люди отстали от нас на три столетия!»
Что говорили обо всех этих церемониях либералы? Официально — совсем немного. Левые газеты просто сообщали в разделе придворных новостей, что Его Величество отобедал в присутствии стольких-то персон, удостоенных права лицезреть его трапезу, или что церемония омовения ног состоялась, как в предыдущие годы, в галерее Дианы. Редактору, дорожившему существованием своей газеты, следовало на этом остановиться; Беранже мог позволить себе сочинить песню про «Коронование Карла-простака», потому что при этом ставил под удар — впрочем, не очень страшный — только самого себя. Что же касается подлинного отношения либералов, наследников просветительской философии, к подобным ритуалам, оно не подлежит сомнению: достаточно было перечесть статью «Церемонии» в «Энциклопедии» д’Аламбера и Дидро, чтобы проникнуться таким же недоверием к политическим церемониям (о которых, впрочем, авторы статьи считают за лучшее говорить лишь намеками), с каким описаны здесь церемонии религиозные, «нагромождение странностей, нелепостей и вздоров без причины, без связи и без силы»
[364]. В первые годы эпохи Реставрации «Французская Минерва» посвятила большую статью выходу из печати французского перевода одного из главных антимонархических произведений первой половины XIX века — эпической поэмы в 26 песнях «Говорящие животные»
[365]. В статье этой, подписанной буквой Э. (по всей вероятности, Эньян), изображен разговор императора Иосифа II, который служил либералам образцом просвещенного деспота, не идущего на поводу у церкви, и аббата Касти, одно время пребывавшего при венском дворе в качестве официального поэта. «Нет, — говорит монарх, — сила и достоинство королей заключаются не в тех жалких прелестях, какие приписывает им льстивая молва. Чем они проще, доступнее, народнее, тем больше достойны звания королей». На что аббат отвечает: «Я поднимаю их на смех в третьей, четвертой, пятой и шестой песнях моей поэмы, где описываю двор короля Льва, королевы Львицы, его царственной супруги, коронование обоих, церемонию облизания лапы и публичный банкет. Хотел бы найти время, чтобы рассказать о создании звериной знати, включающей в себя все породы хищные, кровожадные, плотоядные»
[366]. Вообще-то Эньян слегка искажает смысл поэмы Касти, который, описывая придворные нравы под видом нравов звериных, издевался не столько над ритуалом публичного банкета, или «большого стола», сколько вообще над придворным церемониалом, а религиозной стороны этого церемониала почти не касался, во всяком случае в этих песнях. Но это искажение представляется мне весьма значимым: либералы уже не жаловали ни дворы, ни придворных, и восстановление Наполеоном придворного церемониала вызвало у них немалое недовольство. Когда Луи-Филипп, монарх, в котором желали видеть настоящего главу конституционной монархии, взошел на престол после Июльской революции, поначалу публицисты всячески подчеркивали открытость и народность нового короля французов, но затем пришлось скрепя сердце обеспечить ему солидный цивильный лист и позволить главе исполнительной власти создать собственный двор (состоящий из людей весьма дурного тона и дурных манер, злословили легитимисты). Однако все церемонии, которые либералы считали архаическими и которые зиждились на вере в божественную природу королевской власти, исчезли: как известно, Луи-Филипп принес клятву на Хартии, но не был коронован и ни в Париже, ни во время путешествий по Франции никогда не устраивал ни «омовения ног», ни даже «большого стола»
[367].
Иконоборчество и провокации
Я не принял участия в этом банкете по уважительной причине: я находился в семидесяти льё от Парижа; но будь я даже в столице, я бы все равно туда не пошел. Мне всегда была глубоко отвратительна подобная возня. Устроители банкетов всегда знают что-то, чего не знают гости; за столом говорятся непредвиденные вещи, и те, кто менее всего разделяет эти мнения, тем не менее вынуждены их выслушивать, так что потом всякий может им сказать: вы ведь тоже при сем присутствовали
[368].
