15 августа 1832 года, в день, который эльзасские патриоты выбрали потому, что на него приходился праздник святого Наполеона, Одилону Барро был оказан в Страсбурге триумфальный прием. По правде говоря, триумф этот оказался одним из последних в ряду народных празднеств, которые были так распространены в эпоху Реставрации. Национальная гвардия, в большинстве своем оппозиционная, не жалела сил для чествования депутата, который в прошлом году был избран в четырех департаментах, но решил представлять в палате Нижний Рейн: на некотором расстоянии от города его встретил эскорт; в город великий человек вошел пешком в сопровождении банкира Гудшо, а перед ними двигались конные национальные гвардейцы и пешие саперы, а также депутаты от департамента Нижний Рейн и несколько сотен офицеров и унтер-офицеров национальной гвардии… Затем последовали фейерверк, банкет на двести шестьдесят персон, неоднократно повторенная серенада… Нет оснований утверждать, что Барро дал свое согласие на эти взрывы энтузиазма, тем более что ему никак не могли понравиться комментарии некоторых современников, припоминавших в этой связи поездку Лафайета в Овернь, Дофинé и Лионнé тремя годами раньше; во всяком случае, страсбуржцам он посоветовал быть более сдержанными
[414]. Судя по всему, он не принял приглашение, которое адресовали ему и его эльзасскому коллеге и другу Кульману лотарингские патриоты: они желали, чтобы Барро и Кульман почтили своим присутствием банкет в Нанси 26 августа
[415]. Комиссары уже пригласили на это празднество местных депутатов-патриотов, Маршаля, Тувенеля, де Людра и Тардьё, и надеялись, что присутствие Барро поможет скрепить «союз пяти или шести департаментов, столь славящихся своим патриотизмом». Одилон Барро ответил им, что в назначенный день его ждут в Лионе: в самом деле, ему предстояло защищать газету «Провозвестник», которая перешла от династической оппозиции к республиканизму и против которой министерство затеяло процесс в суде присяжных департамента Рона из‐за статей, опубликованных после восстания 1832 года. Между тем после своей защитительной речи, приведшей к оправданию обвиняемых, он охотно согласился принять участие в банкете на пять сотен персон, который начали готовить в его честь примерно десятью днями раньше; не отказался он и от участия в масонском банкете, устроенном в его честь лионскими ложами: во время этого банкета он выслушал суровое напутствие Досточтимого, призывавшего его хранить верность своим убеждениям
[416]; впрочем, в этом случае Барро выступал в роли духовного наследника Лафайета, каким он и стремился стать, а не вождем левой партии, решившей покончить с режимом, каким он представал в восточных департаментах.
Что же касается банкета в Ториньи, в департаменте Манш, который 20 сентября 1835 года устроили в честь Одилона Барро три здешних депутата-патриота, Бриквиль, Ле Маруа и Авен, он прославился потому, что мог показаться публичным и официальным протестом против сентябрьских законов, исходившим если не от всей нации, то по крайней мере от избирателей департамента, соседствующего с тем, от которого был избран депутатом Гизо; если же подписчиков набралось всего три сотни, то, по-видимому, «только потому, что не хватило времени предупредить избирателей-патриотов из сельских кантонов». В этот день — годовщину сражения при Вальми — участники банкета подняли бокалы за короля-гражданина, Хартию, за Июльскую революцию и конституционную монархию, а сам Барро окончил свою речь тостом за гражданское мужество, однако нашелся среди присутствовавших и командир национальной гвардии, который почтил память императора. Как видим, в банкете участвовали «представители разных патриотических убеждений»
[417]. Впрочем, никакого ощутимого результата все это не принесло.
Рождение демократического банкета (Лион, 1832–1833)
Именно в Лионе, городе, который в первые годы Июльской монархии стал поистине беспримерной политической лабораторий, состоялся через несколько недель после приезда Барро банкет, оказавший огромное влияние на эволюцию этой политической формы. Он был устроен в честь Гарнье-Пажеса, республиканского депутата от департамента Изер, 30 сентября 1832 года и сделался широко известен; достаточно сказать, что это первый послереволюционный банкет, который упомянут в «Политическом словаре» Паньера и Дюклера; с тех пор его не раз упоминали местные историки и англосаксонские исследователи, однако мне кажется, что значение его до сих пор не оценено в достаточной мере; его изображают просто как свидетельство влияния, которое приобрела в Лионе республиканская партия, или как доказательство мощи радикальной лионской прессы, а не как рождение чего-то, чего вовсе не предвидели правители Лиона и что впервые столкнуло их с теми противоречиями, какие в конце концов и погубили конституционную монархию
[418]. На первый взгляд, речь идет просто-напросто о банкете, который лионские республиканцы устроили в честь выдающегося политического деятеля, основного выразителя интересов их партии в парламенте и ее наилучшего оратора. Согласившись принять участие в этом чествовании, Этьенн Гарнье-Пажес, направлявшийся из Парижа в свой избирательный округ в Изере, а затем на свой родной юг, в Тулон и Монпелье, поступил примерно так же, как Лафайет в 1829 году, как Барро несколькими днями раньше или как Араго восемью годами позже, после своей речи 16 мая 1840 года в защиту всеобщего избирательного права. Именно поэтому префект Адриен де Гаспарен, сын члена Конвента из Воклюза и сподвижник Гизо, после ноябрьского восстания 1831 года переведенный правительством из Изера в департамент Рона, не слишком обеспокоился предстоящим банкетом и не стал чинить ему препятствий, несмотря на давление военного командования, которое полагало, что собрание стольких мятежников в одном месте таит в себе немалую опасность и создает нежелательный прецедент, — мнение, как показали дальнейшие события, весьма дальновидное. Но Гаспарен, посоветовавшись с мэром Лиона Прюнелем, счел, что, во-первых, законность постановления, которое запретило бы проводить банкет в частном помещении, весьма сомнительна, а во-вторых, в городе, который ровно три года назад триумфально встретил Лафайета, запрет был бы воспринят как произвол, и это сблизило бы патриотическую буржуазию, например те пять сотен сотрапезников, которые в конце августа чествовали Барро, с республиканцами, отчего ситуация в городе сделалась бы взрывоопасной, тогда как от собрания, которое пройдет не в публичном месте и не будет содержать в себе ничего необычного (иначе говоря, такого, к которому нельзя применить закон о скоплениях), опасаться в принципе нечего
[419]. Напротив, снисходительность по отношению к готовящемуся мероприятию могла принести реальную выгоду: ведь на банкете в честь Гарнье-Пажеса собирались появиться всего несколько участников банкета в честь Барро; итак, можно было надеяться, что «буржуазия, сочувствующая движению, но осуждающая беспорядок, окончательно разочаруется в оппозиции, увидев состав участников нового банкета».
