Слушания в палате открылись 16 мая 1840 года, через два месяца после назначения министерства Тьера — Ремюза. Тьер, несмотря на темпераментное выступление радикального депутата от Восточных Пиренеев, астронома Франсуа Араго, которое тотчас снискало ему большую популярность повсюду в стране, решительно отказался от каких бы то ни было уступок движению за реформу. В самом деле, Араго, хотя и не потребовал открыто всеобщего избирательного права, все-таки назвал расширение избирательного корпуса единственным способом осуществить мирным и законным путем те социальные реформы, в которых нуждается страна, в частности, сказал он, повторив название недавно вышедшей брошюры Луи Блана, решить проблемы организации труда. Несколько дней спустя делегации парижских рабочих, в общей сложности от восьмисот до тысячи человек, явились в Обсерваторию приветствовать Араго. А затем реформистское движение продолжилось еще более активно, чем прежде, вначале в Париже, а затем и по всей стране; но на сей раз петиции отошли на второй план, уступив место банкетам.
Я не смог произвести систематический просмотр местной прессы и четкую классификацию банкетов, чтобы заполнить все лакуны в статье Гурвича. Вдобавок в нашем распоряжении очень редко оказываются два отчета, исходящих из двух противоположных партий — власти и организаторов, а без этого составить точное представление о масштабах движения невозможно. Однако не подлежит сомнению, что оно достигло большого размаха и что если на парижское общественное мнение оно подействовало не так сильно, как сентябрьские забастовки, для которых бесспорно послужило катализатором, в департаментах оно очень напугало нотаблей и стражей общественного порядка. Они никогда не видели ничего подобного.
Карта 2. Кампания банкетов летом и осенью 1840 года
Черные кружки — несколько банкетов.
Светлые кружки — один банкет.
Достоин внимания уже географический размах движения: помимо Парижа и его пригородов были затронуты три десятка департаментов (карта 2). Это, пожалуй, меньше, чем в 1829–1830 годах, но этого достаточно, чтобы говорить об общенациональном характере движения. Распределение по регионам отличается от предыдущей волны: некоторые регионы, которые были очень активны в 1829–1830 годах, например восток Франции, представлены довольно скупо; Нормандия и север страны, не слишком активные в конце эпохи Реставрации, вообще практически не затронуты, зато юг — Лангедок и Прованс, при министерстве Полиньяка никак о себе не заявлявшие, в 1840 году значительно оживились. Наконец, на карте видна широкая медианная зона, уже затронутая кампанией банкетов десять лет назад: она тянется от Пуату и Юра до Альп и включает Бургундию, Овернь и Лионне. В конечном счете такое распределение не составляет большой проблемы для интерпретатора, поскольку все изменения могут быть объяснены очень просто. Так, малая активность патриотически настроенных городов на востоке Франции связана, по всей вероятности, с напряженной международной обстановкой, ибо основные споры шли как раз из‐за Рейна. Новая роль юга объясняется персональной активностью Франсуа Араго (который после Тура и Блуа выступал в Перпиньяне, Тулузе, Монпелье, Марселе и Тулоне) и, шире, переходом низших классов южных городов на демократические и республиканские позиции — феномен, давно известный историкам; сыграло свою роль и параллельное укрепление в этих областях позиций легитимистов, частично освободившихся от влияния знати и требовавших всеобщего избирательного права.
Гораздо более интересен тот факт, что кампания 1840 года была теснее, чем предыдущая, связана с городами и нередко в одном и том же городе проходил не один, а два и даже три банкета. В Руане и в Марселе первый банкет состоялся 14 июля, а второй, рабочий, в августе; в Марселе вдобавок прошел еще и третий, самый большой, в начале сентября; в Клермоне банкетов было два, в конце августа и в начале сентября; в Гренобле — тоже два, 13 сентября и 18 октября; наконец, в Лионе — опять-таки два банкета: один, 20 октября, в самом городе, маленький, на двести персон, с участием Араго, и другой пятью днями позже в лионском пригороде с гораздо большим количеством сотрапезников, но без участия Араго. Объяснить такое обилие банкетов можно разными причинами, но пока ограничимся констатацией, что оно свидетельствует о размахе движения, поскольку — во всяком случае в больших городах или в городах с богатым революционным прошлым — одного банкета оказывалось мало и организаторы без труда находили участников для нового мероприятия несколькими неделями позже.
Однако главное новшество заключается в другом. Впервые во Франции состоялся целый ряд гигантских банкетов, в каждом из которых принимала участие тысяча сотрапезников, а во многих случаях и гораздо больше. Все началось с банкета в Бельвиле 1 июля, к которому мы еще вернемся; следующий, намеченный на 14 июля в Сен-Манде, мог стать еще более масштабным, но его запретила администрация; зато 31 августа состоялся банкет в Шатийоне, который оказался самым многочисленных из всех, какие когда-либо происходили во Франции: в нем участвовало, по самым скромным подсчетам, от трех до четырех тысяч человек, а очень возможно, и больше. Уже упомянутый банкет в пригороде Лиона 25 октября, когда движение достигло апогея, был сходного масштаба или даже превосходил предыдущие рекорды: говорили, что в нем участвовали шесть тысяч человек. Но на этом кампания банкетов не прекратилась: в начале октября тысяча человек собралась на банкет в Тулузе, от полутора до двух тысяч участвовали в марсельском банкете несколькими днями раньше, а второй банкет на горе Монтоду, хотя сведения о его масштабах сильно расходятся, собрал, вполне вероятно, до трех тысяч человек. Можно вспомнить еще девятьсот подписчиков в Осере, от семи до восьми сотен — в Монпелье, примерно столько же на втором банкете в Гренобле 18 октября (на первом, пятью неделями раньше, ожидались три тысячи гостей, но пришли всего четыре или пять сотен: остальные испугались ливня, который устроил в городе настоящий потоп). В некоторых маленьких городах были достигнуты не менее выдающиеся результаты (если учесть малочисленность населения в самих этих городах): четыреста пятьдесят человек на банкете в Каркассоне, двести пятьдесят в Грамá (департамент Ло) и в Сёрре (департамент Кот-д’Ор). По целому ряду причин, о которых мы расскажем позже, трудно определить общее число участников совершенно точно, но по самым грубым и приблизительным подсчетам их набралось не меньше двадцати тысяч (пять — семь тысяч в Париже и его окрестностях, по меньшей мере вдвое больше в провинции). Это в три раза больше, чем в кампании 1829–1830 годов; вдобавок та кампания растянулась на девять месяцев, тогда как здесь все банкеты состоялись на протяжении двух месяцев — с конца августа до конца октября. Своего рода гигантская волна в момент наибольшей международной напряженности.
Утверждение это, конечно, нуждается в уточнениях. Повторим еще раз, эта кампания не идет ни в какое сравнение с тем, что происходило в те же годы, в разгар чартистского движения, в Великобритании; точно так же как двести пятьдесят тысяч подписей под петициями за избирательную реформу, которыми гордилась редакция «Национальной», были сущей малостью сравнительно с теми подписями, которые поставили британцы под Народной хартией, впервые поданной двумя годами раньше в палату общин (около 1 250 000, притом что по численности населения Великобритания уступала Франции). Однако в двух странах были разные традиции, британцам практически никогда не отказывали в праве собираться на митинги, вдобавок Англия была страной более густонаселенной и с большим количеством городов. Во Франции же двадцать тысяч участников банкетов выглядели очень внушительно, и этим объясняется тревога, которая отчетливо ощущается в докладах префектов и стражей порядка, не ожидавших ничего подобного… Тем не менее одна особенность роднила французские банкеты с тем, что происходило в Англии: ни на одном банкете не произошло ни одного серьезного инцидента, нигде не было зафиксировано столкновений между силами порядками и сотрапезниками. Между тем особенность эту не подчеркивал никто, даже тот, кто имел больше всего оснований ею гордиться, а именно министр внутренних дел Шарль де Ремюза (в своих «Мемуарах» он не столько хвастает тем, что cовладал с провинциальным брожением, сколько старается преуменьшить его размах). Если знать, сколько человеческих жизней унесли действия преемника Ремюза следующим летом (десятки жертв в Тулузе и Клермоне), если вспомнить, что за несколько недель до назначения Ремюза на пост министра внутренних дел в городе Фуа произошло кровавое столкновение, в котором погибла дюжина крестьян, трудно допустить, что мирный исход кампании 1840 года был чистой случайностью. Что послужило его причиной — указания, полученные префектами от Тьера и Ремюза, или форма, которую приняло движение? По всей вероятности, и то и другое.
