Как известно, Мальтус не изобрел образ великого пира природы, довольно широко распространенный в XVIII веке. Так, Пьер Ларусс в статье «Банкет» своего «Большого универсального словаря XIX века» цитирует слова Бюффона: «На этом великом пиру природы завтрашнее изобилие равняется вчерашним богатствам». Жаклина Эшт приводит еще два сходных примера: первый взят из сочинения графа Луи-Габриэля дю Бюа-Нансе «Начала политики, или Разыскания об истинных принципах социальной экономии» (1773; сочинено в 1765–1766 годах), второй, чуть более старый (1755), из «Кодекса природы, или Истинного духа ее законов» аббата Морелли, теоретика утопического коммунизма, который вдохновлял Бабёфа, а затем его продолжателей вплоть до середины XIX века
[522]. Однако на полтора века раньше Мандевиль в «Басне о пчелах» писал, что «из частных пороков рождаются общественные добродетели»; примерно так же Мальтус вывернул наизнанку традиционный образ и напомнил, что мир не есть стол, за которым хватит еды всем гостям, и действовать нужно в соответствии с этим. Идея была настолько скандальной, что во Франции большинство противников Мальтуса вовсе не сочли необходимым продолжить чтение и посмотреть, какие рецепты он предлагает.
Отчего эта притча казалась такой ужасной? Думаю, что для ответа на этот вопрос нужно учитывать несколько вещей. Во-первых, идея Мальтуса шла наперекор всем общепринятым взглядам на народонаселение, особенно тем, что бытовали во Франции; но скандально выглядела сама формула притчи и, главное, ее теологические и идеологические предпосылки. Проще говоря, этот текст звучал святотатственно.
Уже само утверждение, что Земля не может прокормить население более значительное, чем то, которое на ней проживает, звучало как опровержение всего, во что верили раньше. Можно, конечно, возразить, напомнив, что французы XIX века первыми в Европе стали вести себя, как сказали бы мы сегодня, «по-мальтузиански», а именно ограничили рождаемость. Как уже давно показали специалисты по исторической демографии, во Франции контрацептивные практики распространились очень рано, еще во второй половине XVIII века. Но логику индивидуального и семейного поведения, которая заставляла не умножать число потенциальных наследников, особенно после того, как Французская революция уничтожила право первородства и узаконила деление имущества умершего отца поровну между прямыми наследниками, следует отличать от господствующих представлений о народонаселении, а в этом отношении французы до сих пор хранили верность меркантилистским и физиократическим теориям, которые связывали могущество государства с численностью его населения. Теории эти не были исключительным достоянием узкого кружка экономистов и любителей статистики, которые, быть может, служили правительственными экспертами, но не считали себя обязанными насаждать свои идеи среди широкого круга образованных людей или не имели для этого средств. Обучение политической экономии находилось тогда в зачаточном состоянии и практически ограничивалось двумя кафедрами: одной в Коллеж де Франс и другой в Национальной консерватории искусств и ремесел… Что же касается демографии, ей не обучали нигде. Таким образом, французы черпали свои представления об этих материях из других, очень древних источников. Люди из низов и женщины — из Библии и церковных проповедей («Плодитесь и размножайтесь…»); получившие среднее образование — из книги сегодня полностью забытой, да и трудночитаемой; я имею в виду «Приключения Телемака» Фенелона
[523].
Как констатирует Жак Ле Брен, «на протяжении двух столетий, с 1699 по 1914 год, Фенелонов „Телемак“ был одним из самых часто переиздаваемых и одним из самых активно читаемых произведений французской литературы: число его изданий, роскошных или популярных, и переводов на самые разные языки, включая чрезвычайно экзотические, превышает тысячу, и полная их библиография до сих пор не создана». Попробуем охарактеризовать этот успех более точно на основе работы о лучших продажах изданий на французском языке в первой половине XIX века
[524]: с 1811 по 1850 год появилось, по подсчетам исследователя, 251 издание «Телемака», но это минимальная цифра, которую, возможно, следует увеличить до 450, а то и 600. Что же до общего тиража, он равняется как минимум 258 000 экземплярам, но очень возможно, что их было 450 000 и даже 600 000. На современный взгляд такие тиражи могут показаться скромными, но издатели XIX века считали их колоссальными. В самом деле, какие цифры ни принимай за точку отсчета, нет никаких сомнений, что в рассматриваемый период «Телемака» превзошла одна-единственная книга, также входившая в школьную программу, — «Басни» Лафонтена, и в любом случае с 1811 по 1846 год как по тиражам, так и по числу изданий сочинение Фенелона всегда занимало одно из трех мест в самом верху списка. Только отдельные издания прославленных романов-фельетонов Александра Дюма и Эжена Сю
[525] смогли потеснить Фенелона в сердцах публики… Другими словами, все читали «Телемака»: удивительная судьба для книги, которая изначально предназначалась для одного-единственного читателя — герцога Бургундского, внука Людовика XIV и воспитанника Фенелона.
Как люди XIX века читали эту книгу? Как ни трудно в это поверить, прежде всего, по-видимому, — как книгу учебную. Во-первых, она предоставляла начинающим латинистам и эллинистам компендиум сведений о классической культуре, о греко-римской мифологии и нравах и обычаях древних греков и римлян
[526]. Во-вторых, «Телемак» был образцом риторической композиции; в книгу вошел целых ряд прекрасных речей (для современных читателей, не будем скрывать, смертельно скучных) на темы, похожие на те, которые школьные преподаватели регулярно предлагали ученикам для французских или латинских сочинений. Наконец, если изначально «Телемак» был своего рода зеркалом для князей
[527], предназначенным для воспитания будущего государя, после того как книга была опубликована и стала знаменитой, среди прочего и потому, что в ней, как было всем известно, содержалась скрытая критика Короля-Солнца и, шире, любого абсолютного монарха, она сделалась своего рода учебником для любых правителей. В книгу входит утопическая часть, описывающая счастливый город Салент, основанный царем Крита Идоменеем, но затем преобразованный Ментором, воплощением Минервы, или божественной мудрости. Послушаем его; объяснив царю, как сделать плодородными унылые пустоши вокруг города, он заключает:
