Многие, в том числе и Зонтаг, посетили выставку неоднократно
[885]. В 65-м Арбус дважды фотографировала Сьюзен с Давидом. На первой фотографии они изображены на скамейке в парке. Они прикасаются носами, и кажется, что их лица – это две половинки одного и того же лица. Это прекрасная фотография симбиоза матери и сына. На второй фотографии Зонтаг изображена расстроенной. Нарядно одетый Давид, кажется, чувствует, что его мать расстроена и грустна. Зонтаг не особо любила и жаловала саму Арбус, вполне возможно, именно из-за этого портрета, на котором Сьюзен изображена не в самом лучшем настроении. Неприязнь Зонтаг к Арбус чувствуется по некоторым комментариям работ Дианы
[886].
Но при этом Зонтаг восхищалась ее работами, как восхищалась и тем, что ими восхищались люди. Одной из причин того, что Сьюзен неоднократно посещала ретроспективу, было ее желание наблюдать реакцию людей на фотографии Арбус и слышать их комментарии
[887]. Арбус снимала не самых обычных людей. Зонтаг назвала эту выставку «фрик-шоу». Среди фотографий было фото «еврея-гиганта», людей с синдромом Дауна и сделавших себе татуировки на лице. Было фото мальчика, играющего с игрушечной гранатой, мужчины, наносящего макияж, и женщины, заглатывающей меч.
Зрителям нравился, как выразилась Зонтаг, «набор монстров и пограничных случаев», эти фотографии были в духе времени
[888].
«Фотографии Арбус передают антигуманистический настрой, который люди доброй воли в 1970-х готовы воспринимать и которым хотят сопереживать точно так же, как в 1950-х они хотели, чтобы их отвлекали сентиментальным гуманизмом»
[889].
Сьюзен уже давно с интересом наблюдала за фриками, которые являлись одной из «трех тем, которыми я интересовалась всю свою жизнь». Подтверждения этому мы находим в ее дневниках. В 65-м она писала, что ее привлекают:
Эвисцерация
Стриптиз
Минимальные условия (как в «Робинзоне Крузо» или в концентрационных лагерях)
Молчание, немые
Зрительно меня притягивают:
Калеки (Поездка в Лурд, их привозят из Германии в закрытых вагонах)
Фрики
Мутанты
…
Сравните [X], который понял, что любит играть роль садиста во время секса после того, как осознал, что ему нравится смотреть на подобные вещи – медицинские иллюстрированные справочники, на калек и т. д.
Что же еще? Например:
Самоидентификация с калекой?
Проверка на то, а не поморщусь ли я? (реакция на брезгливость моей матери в еде)
Увлечение минимальными условиями – преградами, сложностями, – метафорой которых и является калека?»
[890]
В ЭССЕ О НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКЕ ЗОНТАГ ПИСАЛА, ЧТО УЧЕНЫЕ «ВСЕГДА ПРЕДРАСПОЛОЖЕНЫ К ТОМУ, ЧТОБЫ «СЛОМАТЬСЯ» И «ПОЕХАТЬ ГОЛОВОЙ», ПОТОМУ ЧТО ОНИ ЯВЛЯЮТСЯ «ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫМИ ОСОБЯМИ».
Она сама принадлежала к таким особям, и ее влечение к фрикам частично этим и объяснялось: ее преследовали за то, что она является еврейкой, унижали за то, что она женщина, она ощущала себя в опасности из-за того, что была геем.
В ноябре 72-го, после того как она несколько раз сходила на ретроспективу Арбус, Зонтаг писала в дневнике, что ее влечение к фрикам было связано с интересом к кэмпу, а также и то, что ее эссе на эту тему превратилось во что-то совершенно иное. Другим предметом ее эссе стала болезненность, связанная с открытием вкусов и стилей гомосексуалистов в Париже. Она писала, что кэмп – это когда «лампа становится не лампой, а «лампой», а женщина – «женщиной». Болезненность заключалась в том, что смерть становилась «смертью» – эстетикой смерти – точно так же, как порнография была не сексом, а его изображением. Все это не было реальным. Это было миром воли и отображения.
«Моим изначальным выбором была «болезненность» – начиная от неоклассических скульптур Кановы до искусства мумификации в катакомбах Палермо и Сиракуз (Сицилия) и Гуанахуато в Мексике [в обоих случаях, sic]. Когда разработка этой темы у меня не получилась, я решила написать про «кэмп».
Творчество Дианы Арбус возвращает меня к первоначальной теме.
Эллиотт Стейн, бог для многих художников (для меня, Кеннета Энгера) – создатель андеграундного культа этого вкуса: фрики, близнецы, сиамские близнецы, садомазохизм, арт нуво, искусство вуду, кэмп, барокко, оперы Штрауса, Damia & Frehel & Milly, Ромейн Брукс, выставка рака в лондонском медицинском музее, фильмы Тода Браунинга, фигурки из Зумбо в Glore, «символистское» искусство (де Кнопфф), магазины, торгующие порнографией на Таймс-сквер, черная магия, культы мотоциклистов, Justice weekly. Комната Эллиота в парижском отеле Verneuil принадлежит эпохе 1960-х. В 1950-х можно было в нее прийти и увидеть будущее. Как магическая «коробочка»
[891].
«Мне ужасно нравилось фотографировать фриков, – объясняла Арбус. – Я их просто обожала»
[892]. Оказалось, что она была не одинока. Сьюзен тоже нравились фрики, и она понимала, что неприлично смотреть на тех, кого выставляют фриками и уродами. Она весьма скептически относилась к тому, как наблюдали их люди. Посетители ретроспективы изучали фриков, рассматривали, собирали их, смеялись над ними и им удивлялись. Фрики не могли на это никак ответить. Этот визуальный аспект фотографии был в чем-то близок к сексуальному извращению, делал фото «экстремально личным наваждением (как склонность Л. Кэрролла к маленьким девочкам или любовь Дианы Арбус к толпе отмечающих Хэллоуин»)
[893].
«Видишь какого-нибудь человека на улице, – писала Арбус, – и замечаешь в нем только недостатки»
[894]. Зонтаг привела в эссе эту цитату, от которой может сложиться впечатление о том, Арбус была подлым человеком. В этой фразе слышатся отголоски того, что говорили о самой Зонтаг в университете Коннектикута: «Складывалось ощущение, что она постоянно судила людей, и судила совсем не в их пользу». То, что Зонтаг имела две точки отсчета: толпу на Хэллоуине и культуры падких на фриков зевак, придало сборнику эссе полемическую эмоциональность. Зонтаг как бы оказалась самой Арбус и фриком, фотографом и предметом съемки, судьей и обвиняемым, палачом и жертвой. Двойственность ее текстов означала, что в первую очередь они были обращены к ней самой и написаны для того, чтобы очистить ту часть души, которой она не верила. Те, кто считал, что она ненавидит фотографию, были неправы, равно как и те, кто придерживался мнения о том, что она ее любит. В отношении фотографии она ощущала такую же двойственность, которую ощущала и по поводу самой себя: установленным в 60-м разделением между «Я плохая» и «Я великая».
